Основы философии учeбноe пособиe для вузов рук автор колл и отв рeд e в попов м гуманит изд цeнтр владос 1997 320 с 2

Придерживаясь в теории познания принципа отражения, Эн­гельс полагает, что содержательно диалектика мышления ничем не отличается от диалектики материального мира. «Для диалек­тической философии нет ничего раз навсегда установленного, без условного, святого. На всем и во всем видит она печать неизбежного падения, и ничто не может устоять перед ней, кроме непре­рывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного вос­хождения от низшего к высшему. Она сама является лишь про­стым отражением этого процесса в мыслящем мозгу» (44. Т. 21. С. 276).  Материализм К. Маркса и Ф. Энгельса был несомненным до­стижением философской мысли второй половины XIX в. Марк­сизм стал первой попыткой последовательно материалистического объяснения социальных процессов и сложных явлений мира: мыш­ления, жизни, саморазвития и т.д. Однако он страдал, как и мате­риализм Гольбаха и Фейербаха, существенным недостатком — недооценкой роли субъективной активности человека, будь то в мышлении или же в социальной жизни.

 

Неудачными и спекуля­тивными были и попытки материалистического осмысления геге­левских «диалектических» принципов, как и в целом попытки в рамках классического (динамического) детерминизма объяснить процессы с иными видами детерминации. Последнее стало оче­видным после революции в физике и создания квантовой механи­ки.

 

Развитие синергетики окончательно разоблачило попытки на­вязать сложным саморазвивающимся системам парадигму дина­мического линеарного детерминизма, на которой строилась тео­рия и практика «научного социализма». Не случайно последую­щая философская мысль в таких направлениях, как психоанализ, философская антропология, экзистенциализм, философия жизни и т.д. – обратила особое внимание на человека как активного субъекта истории и познания.

 

В свою очередь философия естест­вознания стала разрабатывать новые парадигмы научного позна­ния.

 

Тема III. ЧЕЛОВЕК ВО ВСЕЛЕННОЙ. РЕЛИГИОЗНАЯ, ФИЛОСОФСКАЯ И НАУЧНАЯ КАРТИНА МИРА  Многие поколения людей задают себе вопрос: кто человек — раб природы, ее вольноотпущенник или любимое дитя?

 

Безудерж­ный оптимизм вселенской обустроенности, где человек занимает главное, почетное место, сменялся идеей пессимистической бездо­мности и бесприютности. «В истории человеческого духа, —отме­чает по этому поводу Бубер, — я различаю эпохи обустроенности и бездомности. В эпоху обустроенности человек живет во Вселен­ной как дома, в эпоху бездомности — как в диком поле, где и колышка для палатки не найти» (9. С. 82).  В конечном счете поиски ответа на этот вопрос привели к фор­мированию общего представления о космическом доме, которое в дальнейшем назвали картиной мира.

 

Картина мира помогает че­ловеку обрести чувство близости к миру, делает его жизнь более осмысленной. «… Человек стремится каким-то адекватным спосо­бом создать в себе простую и ясную картину мира… Этим занима­ется художник, поэт, теоретизирующий философ и естествоиспы­татель, каждый по своему.

 

На эту картину и ее оформление чело­век переносит центр тяжести своей духовной жизни, чтобы в ней обрести покой и уверенность» (84. С.

 

9).  Со временем картина мира видоизменяется, дополняется пред­ставлениями обыденного, религиозного, философского и эстети­ческого сознания. Возникает полифонический образ мира и каж­дый из людей старается увидеть в этой мозаике тот фундамен­тальный вселенский образ, который в большей степени соответст­вует потребностям его духа. Для верующего мир — воплощение божественной гармонии, для ученого – система логически взаи­мосвязанных законов, для философа — первосущее. Исходя из этого, мы и проанализируем религиозную, философскую и науч­ную картину мира.

 

1. Религиозная картина мира  Религиозная картина мира представляет собой целостную сис­тему представлений об общих свойствах и закономерностях при­роды, возникающих в результате обобщения и синтеза религиоз­ного опыта людей.  Религиозная картина мира исходит из различения бытия само­го по себе и существования, т.е. мира, обладающего бытием в силу его сотворенности. Различие это имеет первостепенное значе­ние для понимания этого подхода. Дело в том, что религиозная концепция бытия дуалистична, поскольку она противопоставляет абсолютное, сверхъестественное бытие, тождественное с Богом, всему многообразию естественных вещей, наделенных бытием. По сути дела, эта картина предусматривает две, коренным образом отличные одна от другой онтологии: онтологию несотворенного бытия и онтологию бытия сотворенного. Абсолютное бытие не может быть познано рациональным путем. Человек, осмысливаю­щий мир как нечто самодостаточное, верит в возможности разума. Иное дело религиозное представление о мире. Единственное на что способен человеческий разум, – подчинить себя вере в суще­ствование Абсолюта, а каков Абсолют — это не дело разума.

 

От­сюда следует и смысловое содержание мира. Он приобретает смысл не в силу того, как к нему относится человек, а в силу того, как в нем реализована воля Бога. Этим предопределяется и стратегия поведения человека.

 

Исходя из особенностей религиозной карти­ны мира, рассмотрим ее применительно к трем мировым религи­ям: буддизму, христианству и исламу.  Огромное воздействие на формирование буддийской картины мира оказала идея бесконечного кругового потока бытия. Этот процесс, считали буддийские мыслители, бесконечно мучителен для человека, перебрасываемого из смерти в смерть, из одного страдания в другое, из испытания в испытание.  Будда, на которого сильнейшим образом повлияла мысль о страдательности, мучительности жизни, сформулировал концеп­цию изменения.

 

Жизнь являет собой не что иное как ряд проявле­ний, становлении и исчезновений. Мир — постоянно возобновля­ющийся круговорот рождений и смертей.

 

Все вещи меняются. Сто­ронники Будды согласны в том, что нет ничего ни среди божест­венного, ни среди человеческого, что было бы постоянным.

 

Не случайно, что для Будды огонь — символ бесконечного потока становления, становления без начала и конца. Мир — это поток мимолетных событий, появляющихся и исчезающих, чтобы быть замененными другими кармически связанными с ними события­ми. Существует только движение, нет деятелей, а есть деяния; нет ничего, кроме становления.

 

Чтобы объяснить непрерывное существование мира при отсут­ствии постоянного субстрата, Будда провозглашает закон причин­ности и делает его основой непрерывности. Все, что существует, возникает от причин и условий и во всех отношениях является непостоянным. Все, имеющее причину, должно погибнуть. Все, что появляется на свет и организуется, содержит в себе врожден­ную необходимость распада.

 

Всякая субстанция ограничена, и ее существование есть постоянная последовательность перемен, каж­дая из которых обусловлена предшествующими условиями. Про­шедшее втягивается в поток. На причинную эволюцию нельзя смотреть как на механическую последовательность движений.

 

Это единое состояние, в котором прошлое определяет настоящее.  Буддизм верит в жесткую причинность, когда прошлое пред­определяет судьбу настоящего. Даже в простом механизме без­душной вселенной он видит вечный космический закон. Это ог­ромный лабиринт, но не без плана. Колесо космического порядка движется без создателя, без известного начала и будет существо­вать вечно в силу сцепления причин и следствий.  Такая картина мира ставит перед буддизмом жизненно важ­ный вопрос: как избежать этого непрерывного движения?

 

На вопрос о том, кто создал этот мир и движение, буддизм уклоняется от ответа, считая его не главным. Его сторонники принимают факт: вещи меняются. В мире нет бытия, есть только становление. От­сюда равнодушие Будды к бытию вещей. Нечего тратить время на бесполезные попытки схватить то, что всегда ускользает. Отсюда равнодушие буддизма к земному миру, в котором измученное че­ловеческое сердце не может найти отдохновения.  Человек мучается потому, что он слишком привязан к вещам. Необходим радикальный разрыв с ними, поиск такого состояния, в котором нет места бренности и изменчивости, провоцирующих страдания. Обретение полной невозмутимости и покоя возможно лишь в нирване. Слово нирва происходит от глагола «нирва» — задувать, тушить (огонь) и означает в качестве прилагательного «исчезнувший», «умерший», «прекратившийся», а в качестве су­ществительного — «исчезновение», «конец», «прекращение суще­ствования», «блаженство», «вечный покой» и, наконец, спасение от неизбежности перерождений. Достижение нирваны выше до­стижения неба, это состояние сверхчеловеческого покоя.

 

Нирвана беспричинна, но есть причина достижения нирваны, восьмерич­ный путь. Нирваны достигает человек с чистым разумом, свобод­ный от чувственных наслаждений.

 

Таким образом, в буддизме формируется своеобразная этико-космическая вертикаль преодо­ления кармы, закона перевоплощений. Творческим началом явля­ется волевая психическая активность человека.

 

Действующая лич­ность трактуется как единственно достойная внимания реальность.

 

В буддизме делается вывод, что, с одной стороны, боги также находятся в кармическом потоке, а с другой — людям не нужен бог как спаситель. В буддизме отсутствует дуализм Бога и мира.  В ходе дальнейшего развития буддизм приходит к признанию высшего духовного начала. Нирвана отождествляется с Буддой, который из олицетворения нравственного идеала превращается в его личное воплощение, в объект религиозных эмоций. Одновре­менно с космическим аспектом нирваны возникает космическая концепция Будды. Культ Будды охватывает все стороны жизни верующего, начиная с семейно-брачных отношений и кончая все­общими государственными праздниками.

 

Универсальностью предложенного им пути спасения буддизм вызвал значительную демократизацию религиозных представле­ний. Условия добродетели в буддизме независимы от внешних вещей. Неважно, кто вы — князь или крестьянин. Все несовер­шенны. Имеет значение только честная, праведная жизнь.

 

Уже при своем возникновении буддизм оказался в оппозиции к касто­вому строю, провозгласив равенство всех независимо от кастовой принадлежности.

 

Однако поскольку определяющим принципом буддизма является принцип абсолютной автономности личности, постольку он не требует освобождения от пут реального существо­вания, рассматривая все связи человека с миром, включая и соци­ально-политические, как зло и потому долженствующие быть уст­раненными. Идеал абсолютной отрешенности от окружающего мира приводит наиболее ортодоксальных последователей Будды к от­казу от усовершенствования социальных порядков.  Христианская теология своим учением о трансцендентном Боге создает своеобразную религиозную картину мира, в которой на­ходит свое воплощение теоцентризм. Внеприродный и личный характер Бога предполагает его рассмотрение в таких категориях, как воля и могущество. Из этого вытекает важнейшее положение христианского креацианизма о сотворении мира не в силу необхо­димости, а по свободной воле Бога. Творение есть акт не природы Бога, а его благодати. Этим он отделяется от природы и выключа­ется из ее причинной детерминации.

 

Бессмысленно спрашивать, почему Бог сотворил мир. Его воля, будучи свободной, согласует­ся с Его разумом, волею и благостью.

 

В согласии с ними Бог и создает мир.  До сотворения мира ничего не могло быть, кроме Бога. Следо­вательно, он сотворил мир «из ничего».

 

Но «ничто» не есть нечто позитивное; оно есть чистое небытие. Все, что «есть» в сотворен­ных вещах, происходит от Бога.

 

Все, чего «нет», не хватает — «ничто». Форма, красота, единство в мире имеют своей причиной творца. Нестабильность и нечистота формы, неполнота единства и красоты проистекают от падшести — отпадения от Бога. Печать «ничтожества» лежит на всех сотворенных вещах, телесных и духовных.  Создав мир, Бог заранее знает и предопределяет не только об­щие принципы устройства, но и судьбу каждой отдельной вещи. Божественная идея вещи, предназначенной к творению, есть ее полное индивидуальное понятие, где ее прошлое и будущее даны в настоящем.

 

В божественном замысле все идеи совершенным об­разом согласованы; премудрость созерцает идею каждой вещи в ее соотнесенности со всеми вещами в целом. Для творимых вещей идеи выступают как образцы, по которым они творятся, как осно­вания и причины их бытия.  Порядок сотворенного космоса отражает порядок создавшей его премудрости: порядок вещей отражает порядок идей. Благо­даря порядку мир оказывается упорядоченной иерархией существ, распределенных по своим местам и имеющих различную относи­тельную ценность. Чем ближе к Богу, тем большую ценность представляет творение. «Ибо в ряду того, — пишет Августин, — что каким-то образом существует, но не есть Бог, его сотворивший, живое помещается выше неживого, способное рождать и испыты­вать желания — выше того, что не способно к этому. А среди живых существ чувствующие стоят выше нечувствующих, как, например, животные стоят выше растений. Среди же чувствую­щих разумные стоят выше неразумных, как люди — выше живот­ных. А среди разумных бессмертные стоят выше смертных, как ангелы — выше людей. Все это помещается одно выше другого в силу порядка природы» (43. С. 305).  Таким образом, мир божественного порядка являет собой в хрис­тианстве Богом устроенную восходящую лестницу существ.  Креацианизм, как было отмечено ранее, побуждал христиан­ских теологов видеть в мире порядок, гармонию и красоту. Но человеку многое в мире представляется как неразумное, против­ное порядку. Чем объяснить это?

 

Как оправдать Бога за сущест­вование в мире беспорядка и зла?

 

Эта проблема имела не только чисто теоретический характер.

 

Верующие христиане ощущали пропасть между миром земным и небесным.

 

Вот как выразил это умонастроение Кальвин: «Ведь если небеса — это наша родина, что же тогда земля, как не место изгнания? Если уход из мира — это вхождение в жизнь, что тогда такое мир как не гробница? Что есть пребывание в нем, как не погружение в смерть? Если осво­бождение от тела есть вхождение в полную свободу, что тогда есть тело, как не тюрьма? Если радоваться присутствию Бога есть предел счастья, разве не несчастье быть лишенным этого… Так что, если бы земная жизнь могла быть сопоставлена с небесной, она, несомненно, должна бы быть презираемой и не имеющей ни­какой ценности» (43. С. 416).  Этим вопросам богооправдания христианство уделяет много вни­мания. Оно предложило два варианта оправдания Бога. Первый ва­риант — теодицея метафизическая. Хотя мир создан совершенным Творцом, он создан — в частности, человек — свободным; отсюда, из свободы твари, проникает зло. Зло и недостаток не от Бога, а от твари. Мир есть нечто парадоксальное: созданное творцом, он не является Им, а есть нечто иное, т.е.

 

независимое.

 

Как соединяется всеведение Бога и свобода твари — тайна его промысла.

 

Второй вариант — теодицея эстетическая — основан на проти­вопоставлении мира и человека, совершенства мира и несовер­шенства человеческого восприятия. По мнению теологов, человек видит в мире беспорядок и зло из-за невозможности охватить це­лое. Подобно тому, как нельзя судить о красоте и смысле мозаич­ной картины, остановив взор на одном фрагменте, так нельзя по­нять мир, оценивая частные события и случайности происходяще­го. Даже то, что кажется злом, на самом деле служит общему порядку, т.е. максимальному благу человека.

 

Эстетическая теодицея приводит к идее «естественного порядка», которая должна исключить из природы «чудеса», т.е.

 

нечто идущее вразрез с общими ее закономерностями.

 

Самые уникальные и необы­чайные события с точки зрения системы оказываются естественны­ми. Ничто из производимого Богом не противоречит природе, ибо для него природа есть то, что он создал. Подлинным чудом следует признать разве только само сотворение мира и человека, существова­ние которых признается всеми столь обычным и естественным.  Естественность всего происходящего в природе в христианской картине мира объясняется изначальной согласованностью божест­венных идей. Сотворенная природа получает свои законы от Бога. Нарушение законов природы означало бы нарушение божествен­ного промысла, которым она спроектирована.  Итак, положение о том, что Бог непрерывно правит миром является универсальным принципом христианской картины мира. Прилагаемый к космологии, этот принцип приводит к идее миро­вой гармонии и осмысленности происходящих в мире событий. Человеческая жизнь приобретает смысл лишь в согласованности с божественным провидением, а человеческая история — под зна­ком божественной благодати. Однако главным и наиболее труд­ным для понимания обыденному сознанию достижением христи­анства является представление о свободной воле человека-персо­ны, а с ним и относительной независимости и полной отличности тварного мира от Бога-Творца. Этим обусловлено и наличие зла в мире, как противопоставление частной воли универсуму, но так же и то, что связью человека с Богом объявляется ничем не обу­словленная, т.е. абсолютно свободная любовь. В свою очередь, связь тварного мира с Богом осуществляется через Его правление, которое было бы не нужно, будь мир полностью изначально де­терминирован. Христианство как вершина эллинской мудрости (христианство — это встреча эллинского мира с Востоком) на­сквозь парадоксально, антиномично, апорийно и диалектично.

 

По­следнее наиболее трудно для понимания особенно в традиции да­лекой от эллинской изощренной интеллектуальной культуры. Так появляются упрощенные, вульгаризированные варианты моноте­изма — сначала монофизиты, а затем и ислам, который в куль­турно-историческом развитии достиг позднее и аристотелизма, и суфизма, вернувшись к тем же «диалектическим» загадкам.  Прежде чем говорить о своеобразии ислама, необходимо ска­зать, что роднит его с христианством. Ислам возникает в значительной степени из переработки арабским сознанием христиан­ской идеи монотеизма. Он исповедует единого трансцендентного Бога. Бог сотворил мир и человека, дал людям откровение, распоря­жается миром и направляет его к концу, который будет страшным судом над живыми и воскреснувшими. Различия между исламом и христианством — это различия слов и деяний основателей этих ре­лигий. Основатель христианства не добился никакого видимого ус­пеха и погиб «рабской смертью». Эта смерть была его основным деянием.

 

Чем меньше здесь видимого, внешнего успеха, тем больше должен быть «невидимый успех», тем грандиознее масштабы деяния основателя религии — победа над смертью, искупление грехов чело­вечества, дарование верующим в него вечной жизни. И тем больше в сознании его учеников становятся масштабы его личности. Совер­шивший такое деяние — не человек. Это — Бог.  Образ Мухаммада и его деяния разительно отличаются от об­раза Иисуса и его деяний. Мухаммад — пророк, через которого говорит Аллах. Но одновременно это «нормальный человек», живший обычной жизнью. Сам успех Мухаммада — достаточное доказательство того, что его слова исходят от Аллаха и сам Аллах направляет его и не требует веры в его воскресение из мертвых и его божественности. Речь Мухаммада совершенно иная, чем Христа.

 

Он лишь передатчик «откровения» не воплотившийся Бог, а «ин­струмент Бога», пророк.  Разные личности основателей, их разные жизни, разное ос­мысление их миссии — это основные структурообразующие эле­менты различий, порожденных ими религий.

 

Прежде всего разные осмысления отношений основателей ре­лигии с Богом и их миссии подразумевают и различия самого представления о Боге. И в христианстве и в исламе Бог— един и единственен.

 

Но монотеизм христианства сочетается с верой в то, что распятый на кресте — Бог, что порождает учение о боговоплощении и Троице. Здесь в монотеизм, в саму идею Бога и его отношения с творением вносится парадокс, то, что не может быть понято человеческим разумом, противоречит ему и может быть лишь предметом веры. Монотеизм ислама — «чистый», лишен­ный христианской парадоксальности. Коран резко подчеркивает единственность Аллаха. У него нет никаких ипостасей. Призна­вать существование «сотоварищей» Аллаха — главное преступле­ние против ислама.  Разные представления о Боге неразрывно связаны с разными взглядами на человека. В христианстве человек создан «по образу и подобию Божию», но первородный грех Адама «повредил» при­роду человека — «повредил» настолько, что потребовалась ис­купительная жертва Бога.

 

В исламе иные представления о челове­ке. Он не мыслится сотворенным по образу и подобию Божию, но он и не испытывает такого грандиозного падения.

 

Человек скорее слаб, чем «поврежден». Поэтому он нуждается не в искуплении от грехов, а в помощи и водительстве Бога, указующему ему в Коране правильный путь.  Разные системы представлений о человеке предполагают и раз­личия в этических ценностях. Вера в христианстве неразрывно связана с любовью к Богу, настолько возлюбившего человека, что ради него он претерпел крестные муки. Ислам также предполага­ет веру, но это несколько иная вера. Само слово «ислам» может быть переведено как покорность. Вера здесь — не вера в парадокс распятого Бога, не отделимая от любви к нему, а подчинение ука­заниям Аллаха, данным через пророка в Коране. Эти указания ясны и понятны для людей. Они относятся к немногим и неслож­ным (поэтому они и должны исполняться неукоснительно) риту­альным предписаниям и относительно разработанным уже в Ко­ране правовым нормам, касающимся брака, развода, наследова­ния, наказаний за преступления. Все это реально и выполнимо, и Коран подчеркивает, что Аллах ничего не требует сверхъестест­венного. Он требует от людей обычной, нормальной, но упорядо­ченной и облагороженной исламом жизни. Простота религиозных требований проистекает из фундаментальной идеи ислама о боже­ственной предопределенности. Аллах действует в соответствии со своими планами и определяет все без исключения, даже самые незначительные события. Абсолютность божественного предопре­деления, исключающая возможность для человека каких бы то ни было поступков иллюстрируется таким примером. Когда человек пишет пером, то это отнюдь не его действие, ибо в действитель­ности Аллах создает одновременно четыре действия: 1) желание двигать пером, 2) способность двигать им, 3) само движение руки и 4) движение пера. Все эти действия не связаны друг с другом и за каждым из них стоит бесконечная воля Аллаха.

 

Характер ислама предопределяет проникновение религиозной модели мира в саму ткань социально-политической жизни мусуль­ман. Такая система оказывается гораздо устойчивее христианской. Именно поэтому, очевидно, она не создала предпосылок для про­рыва к новой, уже нерелигиозной цивилизации.  2. Философская картина мира  Философия как тип мировоззрения осмысливает мироздание в плане взаимоотношений человека и мира.

 

Объект мировоззрения — мир в целом, но его предмет, т.е. то, что мировоззрение выделяет в объекте, — взаимоотношение мира природы и мира человека, или употребляя термин античной философии — макрокосмоса и микрокосмоса. Отсюда вытекает и круг ее проблем. Каково место человека в мире? Что собой представляет мир в целом? В чем заключается смысл человеческой жизни?

 

Что такое время, про­странство и движение?  Но ведь эти проблемы интересуют и религиозную форму миро­воззрения.

 

Чем же в таком случае философия отличается от рели­гии?  Первое, что можем здесь констатировать — это то, что филосо­фия относится к теоретическому способу освоения мира. Теоре­тический способ сознательно «отстраняется» от объекта.

 

Субъект теоретического отношения к миру — это человек, познающий мир в понятиях. Философия воспроизводит мир как «духовно кон­кретное» в мысли, слове. Любая форма философии содержит в себе эту возможность. Следовательно, философское представле­ние о мире изначально содержит в себе знание как свою компо­ненту. В то же время философия отдает себе отчет в том, что это взгляд на мир человека.

 

Поэтому наряду со знанием о мире она формирует и ценностное отношение человека к миру.  Необходимо обратить внимание и на то обстоятельство, что философия отдает себе отчет в колоссальной сложности постигае­мого мира. Даже если он и не безграничен, он все же настолько велик, что необъятен; даже если число его форм и не бесконечно, оно все же настолько велико, что необозримо. Для философии остается один путь — понять мир не «вширь», а «вглубь», не в многообразии его явлений, а в единстве его сущности.  Это позволяет осмыслить философскую картину мира как сис­темно-рационализированную совокупность представлений о мире в целом, включая в него и самого человека.  В качестве системообразующего принципа философской кар­тины мира выступает понятие бытия. Бытие — одно из фундамен­тальных понятий, которое задает широчайший спектр смыслов от предельного порога обобщения мира в целом до осмысления уни­кальности и неповторимости человеческого индивидуального бы­тия. Именно через это понятие человек пытается осмыслить свое место в мире.  Первый аспект проблемы бытия связан с осмыслением противо­речивости единства непреходящего бытия природы как целого и пре­ходящего бытия вещей, состояний природы и человеческих существ. Второй аспект философской проблемы бытия связан с понима­нием целостного единства бесконечного, непреходящего мира.  Третий аспект осмысления бытия связан с идеей о действитель­ности, имеющей внутреннюю логику развития и предшествующей сознанию, действию отдельных личностей и человечества в целом.  Из философского осмысления бытия вытекает представление о мире как всеобщем единстве, которое включает в себя множество (как актуальное, так и потенциальное) вещей, процессов, состоя­ний, структур, систем во всем многообразии их форм (как неорга­нических и органических, так и социальных).  Разнообразие форм бытия предполагает постановку вопроса: имеется ли нечто объединяющее сами эти формы, можно ли гово­рить о единстве всего бесконечно многообразного мира?  Идея такого единства приводит к представлению об общей ос­нове всего существующего, для обозначения которой в филосо­фии выработана категория субстанции.

 

Эта категория фиксирует внутреннее единство вещей, событий, явлений и процессов, по­средством которых и через которые оно существует. Субстанция, таким образом, осмысливается не только в качестве всеобщего системного принципа, но и такой существенной функции, как ак­тивность.  Философские учения, объясняющие единство мира, исходя из одной субстанции, относятся к монизму. Но само понимание суб­станции может быть различным: либо видеть в ней основу того реального мира, которая предстоит независимо от человеческого сознания и только воспроизводится им, либо отождествлять ее с тем, что построено самим сознанием, т.е.

 

видеть в субстанции ма­терию или дух. Соответственно этому нужно различать материалистический и идеалистический монизм.

 

Монизму противостоит дуалистическая трактовка мира, исхо­дящая из идеи сосуществования двух субстанций. Первая объеди­няет сферу предметно-телесной реальности, а вторая — сферу духа.  В истории философии субстанция интерпретировалась по-раз­ному, как субстрат (общая материальная основа всех явлений), как конкретная индивидуальность, как существенное свойство, как то, что способно к самостоятельному существованию, как основание и центр изменений предметов, как логический субъект.

 

Уже в античной философии вычленялись различные субстанции, которые трактовались как материальный субстрат и первооснова из­менений вещей, например, атомы Демокрита, четыре стихии Эмпедокла, гомеомерии Анаксагора. Аристотель отождествлял субстан­цию с первой сущностью, характеризуя ее как основу, неотделимую от вещи, ее индивидуальности.

 

Трактовка Аристотелем формы как первопричины, обусловливающей определенность предмета, послу­жила истоком различения не только материальной и духовной субстанции, но и спора о так называемых субстанциальных формах, пронизывающего всю средневековую философию.  В философии Нового времени выделяются две линии анализа субстанции.

 

Первая связана с онтологическим пониманием суб­станции как предельного основания бытия, начатая Ф.Бэконом. Для него субстанция ассоциировалась с формой, как материаль­ной причиной вещей, т.е. того, что отграничивает один класс пред­метов от других. Бэкон именует это «отсечением бесконечности». Субстанция как форма позволяла ему избавиться от кошмара ха­отического переплетения видимых явлений и внести в мир некото­рую упорядоченность.  Декарт сформулировал учение о двух субстанциях: материаль­ной и духовной. Это учение противоречило его же определению субстанции как того, что не нуждается для своего существования ни в чем ином. Душа, по Декарту, нуждается в определенном местоположении (человеческое тело), а тело человека нуждается в душе как своем руководителе. Сближаясь с ортодоксальной ре­лигией в характеристике человеческой души, будто бы неразру­шимой и бессмертной, Декарт рассуждает о том, что причина смерти заключается в теле и уход души из тела есть лишь следствие это­го. Но сразу же возникает противоречие: если остановка телесных процессов делает невозможным дальнейшее пребывание души в теле, значит материальное воздействует на духовную субстанцию. Сам Декарт приводит соответствующие наблюдения: телесный го­лод вызывает печаль духа, а особенности темперамента и консти­туции тела воздействуют на эмоции и образ мыслей человека. С другой стороны, дух воздействует на тело, что видно из актов осмысленного и целенаправленного поведения индивидов.  Противоречия дуализма в объяснении взаимоотношения суб­станций преодолевает Спиноза на основе пантеистического мониз­ма: для него мышление и протяженность — не две субстанции, а два атрибута единой субстанции.

 

Вторая линия анализа субстанции связана с гносеологическим осмыслением понятия субстанции, его возможности и необходи­мости для научного знания. Так, английский философ Беркли вообще отрицает существование материальной субстанции.

 

Соглас­но его аргументации, в основе понятия материальной субстанции лежит допущение, будто мы можем, отвлекаясь от частных свойств вещей, образовывать отвлеченную идею общего для них вещест­венного субстрата. Это, по Беркли, невозможно: у нас нет и не может быть чувственного восприятия материи как таковой. Наше восприятие каждой вещи разлагается без остатка на восприятие известной суммы отдельных ощущений (вкуса, цвета, запаха и т.д.). Для Беркли «быть» значит «быть в восприятии». Словом, субстанция есть не что иное, как своеобразный «вербальный крюк», на который люди «навешивают» совокупность собственных ощу­щений.  Кант, развивая гносеологический анализ понятия субстанции, указывает на необходимость этого понятия для научно-теорети­ческого объяснения явлений. Категория субстанции, по Канту, – «условие возможности всякого синтетического единства воспри­ятии, т.е. опыта» (35. Т. 3. С.

 

254). В отличие от недиалектичес­кого понимания субстанции как неизменного вещественного суб­страта, Кант рассматривает ее как нечто внутренне изменчивое.  Этот подход развивает Гегель, который выделяет внутреннюю противоречивость субстанции, ее саморазвитие.

 

Однако диалекти­ческая трактовка субстанции, развертывающей свое содержание, не была последовательно осуществлена Гегелем, ибо для него суб­станция — ступень развития идеи, а не бытия.  Для западноевропейской философии первой половины XX в. характерно скептическое отношение к категории субстанции и ее роли в познании. В различных течениях позитивизма понятие суб­станции рассматривается как «довесок» обыденного сознания, проникшего в науку.

 

И только марксистская философия, продол­жая традиции материалистического монизма, рассматривает суб­станцию в качестве универсальной характеристики материи как причины собственных изменений и формы причинного объясне­ния объективного мира.  Впрочем отождествление понятий «материя» (в переводе с греч.

 

— «строительный лес»), «субстанция» («основа»), а затем и «объективная реальность» мало прояснило ситуацию, так как объясняло неизвестное через неизвестное, сложное через сложное, в конечном счете не менее трансцендентное, чем Бог у христиан или «вещь в себе» у Канта, не менее мистичное, чем Абсолютная идея у Гегеля, которая так же соотносится с объективной реаль­ностью в его системе.  Современная мысль, которая вплотную подошла к осознанию глобального эволюционизма, пытается по-новому осмыслить идею субстанции. В ее основе лежит принцип целостности всего мате­риально-духовного процесса. Потенции субстанции реализуются не одновременно, а последовательно. Она рассматривается как система, содержащая в себе множество возможных миров, полу­чающих свою актуализацию в процессе саморазвития мира. Из этого следует вывод о том, что практика дробления человеческого познания на узкие и часто изолированные сферы безнадежно ус­тарела. Современность требует глобальной интеграции познания.  Из философской идеи активности и самодостаточности субстан­ции вытекает проблема атрибутивности мира. Понятие атрибут фиксирует необходимое, неотъемлемое, существенное свойство объ­екта. Важнейшим атрибутом материи в одних философских систе­мах является движение; в других — пространственно-временная протяженность; в третьих — мышление; в четвертых — непрони­цаемость; в пятых — оформленность и т.д. В любом случае про­блемы движения не избежать в мире, где ставшесть (назовите ее материальностью) соседствует с изменением. Как их соединить? Этот вопрос мучил философов со времен Парменида и Зенона.

 

А ответ? Неудивительно, что возникли концепции, отождествляв­шие материю и движение (энергию) — энергетизм, а движение с духовным началом — энергийный спиритуализм. Были и такие теории, которые «ничтоже сумняшеся» просто зачеркивали одно из явлений: или движение как иллюзию (Парменид), или ставшее как тоже иллюзию (Будда).

 

Проблема же остается. Прежде чем говорить о многообразии форм движения материального мира, необходимо выявить содержание понятия «движение».

 

Под дви­жением нужно понимать всякое изменение. Движение — это и взаимное превращение элементарных частиц, и расширение физи­ческого мира, и обмен веществ в клетках организма, и обмен дея­тельностью между людьми, и мышление. Мир не может существо­вать вне движения. Бытие и есть движение. Любой объект сущест­вует лишь благодаря тому, что в нем воспроизводится определен­ный тип движения.

 

При его уничтожении объект распадается и переходит в другой объект, который, в свою очередь, характери­зуется определенным набором форм движения. Иначе говоря, дви­жение внутренне присуще миру в целом и его отдельным фраг­ментам в частности.

 

Оно также абсолютно, как абсолютен и мир.

 

Правомерно говорить о двух типах движения. Первый тип дви­жения — это движение, когда сохраняется качество предмета. Кроме него существует движение, ведущее к изменению качест­венного состояния предмета. Это может быть распад предмета на составляющие его элементы. Но может быть и более сложный процесс, когда благодаря взаимодействию объекты образуют бо­лее сложную систему.

 

Процессы, связанные с преобразованием качества, с возникновением новых качеств, которые как бы раз­вертывают потенциальные состояния, скрытые в предметах, ха­рактеризуются как развитие.  Можно выделить две разновидности развития. Первая разновид­ность — это процессы превращений, не выходящих за рамки соот­ветствующего вида материи, определенного уровня организации. Ярким примером первой разновидности развития является эволю­ция звезд. Вторая связана с переходом от одного уровня к другому. Переход от неорганической природы к органической, становление человека и его общественной жизни — все это примеры развития, сопровождающегося усложнением структурной организации.

 

Соответственно иерархии структурных форм бытия существу­ют качественно разнообразные формы движения. Прежде всего об основной форме движения можно говорить лишь тогда, когда налицо совокупность качественно специфических структурных образований, которые являются носителями данной формы дви­жения.

 

Это субстанциональный признак основной формы движе­ния и без него нельзя говорить о ее существовании.  Вторым признаком, характеризующим основную форму дви­жения данной структурной формы, является специфичность той системы отношений, которая порождается взаимодействием соот­ветствующих элементов структуры, и несводимость их к каким-либо другим отношениям. Специфика отношений находит свое выражение в законах данной формы движения.  Третий признак характеризует самодвижение соответствующей структурной области. Этот признак иногда называют принципом самодвижения.

 

В каждой форме движения можно выделить маги­стральное направление изменений от низшего к высшему. В своем развитии она проходит ряд качественно различных ступеней, при­водя в конечном счете к совокупности необходимых и достаточ­ных условий для возникновения и развития следующей, более высокой структурной формы.  Поскольку более высокая форма движения включает порож­дающее ее основание, она оказывается более сложной, чем предыду­щая. Поэтому принцип усложнения является одним из основных, определяющих соотношение высших и низших форм движения. Этот принцип можно рассматривать в экстенсивном и интенсив­ном аспектах. Первый состоит в том, что новая форма движения порождает значительно большее разнообразие связей и отноше­ний. Интенсивный аспект заключается в том, что происходит ус­ложнение основания данной формы движения. Например, появ­ление жизни на Земле означало качественный скачок в усложне­нии и разнообразии химических соединений. Органический мир на несколько порядков богаче неорганического.

 

Принимая во внимание признаки, характеризующие основные формы движения и принципы их взаимосвязи, можно сделать два важных методологических вывода. Первый состоит в том, что при изучении высших форм движения необходимо использовать те знания, которые получены при изучении низших форм.

 

Второй вывод — использование знаний о закономерностях функционирования и развития низших форм движения — недостаточно для полного объяснения закономерностей высших форм. Каждая форма движения является причиной своих собственных отношений, и тем самым она порождает специфические для нее законы, которые не могут быть выведены из законов форм, исторически предшеству­ющих ей.  Известно, что в материализме XVIII в. существовала тенден­ция сведения всех форм движения к законам механики.

 

Хотя ме­ханицизм в старом понимании ныне полностью дискредитировал себя, однако на смену ему пришел редукционизм,* приобретший разнообразные формы. Сторонники его полагают, что если нель­зя сводить высшие формы движения к механическому, то следует попытаться свести их, например, к законам квантовой механики. Аналогично этому представители социобиологии пытаются сво­дить социальные законы к биологическим. В последнее время рас­пространяется кибернетический редукционизм, связанный со стрем­лением отождествить информационные процессы в вычислитель­ных машинах с мышлением человека.    * Редукционизм — методологический принцип, согласно которому высшие формы материи могут быть полностью объяснены на основе закономерностей, свойствен­ных низшим формам. Последовательный редукционизм, абсолютизирующий прин­цип редукции и игнорирующий специфику уровней организации материи, непри­емлем в качестве общей методологии научного знания.    Анализ особенностей развития (самодвижения) сложных сис­тем позволяет сделать следующий вывод. Изменение организации системы связано либо с усложнением систем (прогресс), либо с уменьшением многообразия элементов материальных систем (рег­ресс), либо с их перестройкой без увеличения и уменьшения много­образия (одноплоскостное развитие).

 

Мир бесконечен в своих проявлениях, а бесконечное не может иметь большее или меньшее разнообразие, оно всегда бесконечно многообразно.

 

Многообразие видов движения получает единство через такие всеобщие формы, как пространство и время. В пространстве фик­сируется синхронное взаимодействие элементов структуры и струк­тур между собой, образующих системы, макро-системы и мега-систему.

 

Во времени фиксируется диахронное изменение системы, их развитие и разрушение.

 

Пространство и время — всеобщие формы бытия, его важней­шие атрибуты. В мире нет материальных систем, не обладающих пространственно-временными свойствами.

 

Пространство характе­ризует протяженность, структурность, сосуществование и взаимо­действие элементов во всех материальных системах. Время — форма бытия материи, выражающая длительность ее существования, последовательность смены состояний в изменении и развитии материальных систем.  В истории философии существуют различные концепции про­странства и времени. Их можно разбить на два больших класса: субстанциальные и реляционные. Субстанциальная концепция рассматривает пространство и время как особые сущности, кото­рые существуют сами по себе, независимо от материальных объек­тов.

 

Они как бы вместилища, в которых находятся объекты и в которых разворачиваются процессы. При этом пространство и время могут существовать независимо от объектов и процессов.  В противовес субстанциальному подходу в философии разра­батывалась реляционная концепция пространства и времени. Од­ним из наиболее ярких ее представителей является Лейбниц.

 

Он сформулировал идею о том, что пространство и время — это осо­бые отношения между объектами и процессами и вне них не суще­ствуют.  Достижения современной науки свидетельствуют о предпочте­нии реляционного подхода к пониманию пространства и времени. В этом плане нужно выделить теорию относительности.

 

В ней раскрывается неразрывная связь пространства и времени как еди­ной формы существования материи (пространство-время), един­ство пространственно-временной и причинно-следственной струк­туры мира, относительность пространственно-временных характе­ристик объектов.  К всеобщим свойствам пространства и времени относятся: объ­ективность, зависимость от движущихся систем, прерывность и непрерывность, бесконечность (времени) и безграничность (про­странства).  Наряду с общими характеристиками, которые в равной мере присущи как пространству, так и времени, им свойственны неко­торые особенности. К свойствам пространства относятся протя­женность, трехмерность. Кроме того, пространство материальных систем характеризуется симметрией и асимметрией, внешней фор­мой и размерами, местоположением, распределением вещества и поля, границей, отделяющей их от других систем. Все эти свойст­ва зависят от структуры и внешних связей объектов, скорости их движения, характера взаимодействия с внешними полями. Про­странство каждой материальной системы принципиально не зам­кнуто, непрерывно переходит в пространство другой системы. Отсюда проистекает многосвязность реального пространства, его неисчерпаемость в количественном и качественном отношениях.  К свойствам времени относятся длительность, неразрывная связь с движением систем, а также с пространством. Длительность образуется из возникающих один за другим моментом или интерва­лом времени, составляющих в совокупности весь период сущест­вования объекта. Выступая как своеобразная протяженность вре­мени, длительность обусловлена общим сохранением материи и движения.* Время существования каждого объекта конечно и пре-рывно, так как он имеет начало и конец существования. Однако составляющая объект материальная субстанция не возникает из ничего и не уничтожается, а только меняет форму своего бытия. Благодаря общей сохраняемости материи и движения время их существования непрерывно, и эта непрерывность абсолютна, тог­да как прерывность относительна. Непрерывности времени соот­ветствует ее связность, отсутствие разрывов между его моментами и интервалами.    * Под движением в данном случае имеется в виду достаточно интуитивное есте­ственнонаучное его понимание, так как движение как качественное изменение, будь то прогресс или регресс, не поддается количественному измерению. Попытайтесь, например, измерить изменения моды или художественного стиля! То же можно сказать и о материи.

 

Материю как «объективную реальность» (гносеологическое определение) вряд ли можно измерить в тоннах, пудах, каратах.    Время одномерно, асимметрично, необратимо и всегда направ­лено от прошлого к будущему.  Проблема однонаправленности, необратимости времени одна из сложнейших и для философии, и для естествознания. Впрочем, не все признают эту однонаправленность; некоторые гипотезы пред­полагают и «обратное» течение времени, и «кольцевое», и сложное соединения пространственно-временных параллелей и пересечений. Признающие необратимость (хотя бы и локальную) объясняют ее по-разному. Естественники чаще всего абсолютностью второго на­чала термодинамики, т.е. процессом возрастания энтропии, обесце­нивания энергии в данном мире.

 

К философским объяснениям сле­дует отнести объяснения через бесконечное многообразие мира, не­исчерпаемости его форм, изменчивости, в силу чего каждый вре­менной срез будет непохож на предыдущий и на последующий; эта принципиальная неповторимость изменений мира и обусловливает необратимость времени. Ничем не хуже объяснение через апелля­цию и конечности скорости света, т.е. скорости сигнала информа­ции и взаимодействия систем. И это не последнее объяснение. Про­блема, как и другие «вечные» проблемы, открыта.  Специфическими свойствами времени являются конкретные периоды существования объектов, одновременность событий, ко­торая всегда относительна, ритм процессов, скорость изменения состояний, темпы развития, временные отношения между различ­ными циклами в структуре систем.

 

Идея качественного многообразия пространственно-временных структур предполагает, что развитие материи и появление новых форм ее движения должно сопровождаться становлением качест­венно специфических видов пространства и времени.

 

Три основных сферы мира — неживая природа, жизнь и обще­ство — характеризуются специфическими пространственно-вре­менными структурами.  В неорганической природе, представленной возникшими в на­шем физическом мире уровнями организации материи, свойства пространства и времени варьируют в микро-, и макро- и мегамире.

 

В локальных областях макромира приемлема евклидова гео­метрия. В масштабах космоса существенную роль начинает играть кривизна пространства и зависимость ритма времени от полей тя­готения.

 

В микромире, по-видимому, в областях 10-33 см и 10-43 сек пространство и время становятся дискретными, а даль­нейшее их деление — проблематичным.  Появление живой природы также связано с формированием специфического типа пространственно-временной организации. Возникает биологическое пространство-время, обладающее особой молекулярной организацией, получившей название асимметрии «правого» и «левого». Большинство органических молекул может существовать в двух формах, отличающихся пространственной ориентацией одних и тех же группировок атомов, причем форме с «правосторонней» группировкой соответствует зеркальная ей «ле­восторонняя». В живых же системах составляющие их молекулы имеют лишь «левосторонние» формы.  В.И. Вернадский, отмечая эту особенность пространственной организации живого, подчеркивает принципиально неевклидовый характер пространственной асимметрии, свойственной живым ор­ганизмам.

 

Для трехмерного евклидова пространства, в которое вписывается живой организм, «правое» и «левое» тождественны. Резкое проявление левизны в организации живого Вернадский оценивает как свидетельство особого биологического пространства.  Живая материя имеет специфику не только пространственной, но и временной организации. Приспособительная активность ор­ганизмов во многом связана с формированием в процессе эволю­ции внутри их своеобразных регуляторов временной организации внешних процессов. Такие регуляторы выполняют функцию свое­образных биологических часов. Работа таких часов означает за­пуск и отключение внутри организма цепей из химических реак­ций, которые обеспечивают его приспособление к определенному ритмическому чередованию факторов внешней среды, связанному с изменением времени суток, года и т.д.  Система таких реакций предвосхищает наступление определен­ных состояний внешней среды. Во внутреннем времени организма внешнее время как бы сжимается, а затем происходит перенос на будущее этих «спрессованных» ритмов протекшего внешнего вре­мени. Живой организм как бы обгоняет время. Спрессовывая про­шлое в своей внутренней пространственно-временной организа­ции, он живет в настоящем и будущем одновременно.  Возникновение социально организованной материи связано с формированием новых качественно специфических пространствен­но-временных структур. Социальное пространство, вписанное в пространство биосферы и физического космоса, обладает особым человеческим смыслом.

 

Оно определяется отношением человека к миру, исторически складывающимися особенностями воспроизвод­ства способов человеческой деятельности.

 

Специфические черты социального пространства отражаются в исторически меняющихся формах мировоззрения.

 

Например, в древних мифах ясно прослеживается представление о качествен­ных различиях частей пространства. В этих представлениях в фан­тастической форме отражается реальное различие между «очело­веченным» пространством и пространством природы, остающимся вне сферы человеческой деятельности. В представлениях древних египтян освоенное ими пространство по берегам Нила было цент­ром Вселенной, а течение Нила с севера на юг закладывало глав­ное направление в пространстве.

 

Огромное воздействие на формирование представлений о качест­венно различных частях пространства оказала идея степени близос­ти или удаленности от сакральной (священной) середины.

 

Поэтому первичная качественная классификация пространства заключается в разделении его на пространство сакральное и пространство несак­ральное. Так, на древнем Востоке в любом жилом доме был центр, обладающий сакральностью и поэтому представляющий «хорошее», «доброе» пространство. Для средневекового мышления ценностный подход к пространству реализовывается в виде своеобразной этико-космической вертикали: чем ближе к Богу, тем ценнее пространство.

 

Чтобы понять особую природу социального пространства как объективно существующего, необходимо учитывать представление о целостной системе общественной жизни. Эта система включает в себя такие компоненты, как мир вещей «второй природы», мир идей и мир человеческих отношений. Организация этого целого усложняется в историческом развитии. Мир вещей «второй при­роды», окружающих человека, их пространственная организация обладает надприродными, социально значимыми характеристика­ми. Пространственные формы технических устройств, упорядо­ченное пространство географической среды, архитектура городов и сел не возникают сами по себе, а формируются благодаря лю­дям и несут на себе печать социальных отношений, характерных для определенной исторической эпохи и выступают как культур­но-значимые пространственные формы.  Специфика социального пространства тесно связана со специ­фикой социального времени, которое является внутренним време­нем общественной жизни и как бы вписано во внешнее по отноше­нию к нему время природных процессов.  Социальное время является мерой изменчивости социальных про­цессов.

 

На ранних стадиях человеческой истории ритмы социальных процессов носили замедленный характер. По мере развития общест­ва происходит своеобразное «уплотнение» исторического времени. Если мы начнем отсчет с сотого столетия до нашей эры, то увидим, что первые постоянные поселения появились на Ближнем Востоке к 80 пли 90 в. до н.э.

 

Сельское хозяйство возникло к 75 в. до н. э., производство керамических изделий началось к 60 веку, а ремеслен­ная специализация — к 50 веку до н.э. Вплотную за этими события­ми следовало социальное расслоение. Письменность и чиновничест­во появились на Ближнем Востоке к 35 веку до н.э. Начиная с эпохи Возрождения, история приобретает невиданный динамизм, а за пос­ледние пятьдесят лет, под влиянием научно-технической революции человечество стало жить в другом социо-культурном мире.  Таким образом, социально-историческое время течет неравно­мерно. Причем само ускорение социально-исторического времени не отличается равномерностью. В эпоху революционных преобра­зований это ускорение происходит в значительно большей степе­ни, чем в периоды относительно спокойного развития.

 

Разнообразие форм проявления пространственно-временных характеристик приводит к мысли, что абсолютное многообразие мира, его качественная бесконечность может реализовываться толь­ко в бесконечном количестве относительных состояний, и, в свою очередь, только бесконечное количество относительных состояний и систем мира способно выразить абсолютную неисчерпаемость и многообразие мира.  Философско-мировоззренческий концептуальный каркас осмыс­ления мира в целом является «скрытым» фундаментом, на кото­ром наука строит свои представления о мире.  3.

 

Научная картина мира  Научная картина мира представляет собой целостную систему представлений об общих свойствах и закономерностях мира, возникающую в результате обобщения и синтеза основных естественнонаучных понятий и принципов. В ее структуре можно выделить два главных компонента понятийный и чувственнообразный. Концептуальный компонент представлен философскими категориями (материя, движение, пространство, время и др.), принципами (системное единство мира, всеобщая взаимосвязь и взаимообусловленность явлений), общенаучными понятиями и законами (закон сохранения и превращения энергии). Чувственнообразный компонент научной картины мира — это совокупность наглядных представлений о природе (планетарная модель атома, образ Meгагалактики в виде расширяющейся сферы).

 

Главное отличие научной картины мира от донаучной и ненаучной состоит в том, что она строится на основе определенной фундаментальной научной теории, служащей ее обоснованием.  Первые картины мира выдвинуты в рамках античной философии и носили натурфилософский характер. Научная картина мира начинает формироваться только в эпоху возникновения современного естествознания, в XVI – XVII вв.

 

В общей системе научной картины мира определяющим моментом выступает картина той области познания, которая занимает лидирующее положение. Так, например, научная картина мира XVII—XIX вв строилась на базе классической механики, а современная — квантовой механики, а также теории относительности. Рассмотрим более подробно каждую из этих картин.  Элементы научно-механического воззрения на мир складывались на базе зарождающегося мануфактурного производства и рационально-критического сознания формирующейся буржуазии, практицизм которой не мог быть удовлетворен экстатическими образами и представлениями.

 

Как труды Леонардо, так и работы Галилея вытекали из требований времени. Для производственной практики представляли интерес вопросы статики и механического перемещения тел в пространстве.  Идея рационально понимаемой природы постепенно взяла верх. Механика, астрономия, математика стали руководительницами прочих наук, и их точка зрения на мир стала господствующей. Объяснить устройство мира значило, согласно этой позиции, ясно и наглядно представить его себе. Такое объяснение — его ясность — предполагало как логическое выведение изучаемого процесса из общих принципов, так и демонстрацию этого процесса в эксперименте. «Мир устроен рационально» — означало, что он может быть расчленен с помощью анализа на логически связанные друг с другом и математически точно описываемые составные элементы. Английский философ Гоббс, стремясь любой процесс понять как разумный, уподоблял общество мудро построенному механизму Спиноза заставил саму субстанцию – природу – разворачиваться на манер геометрии Евклида. Декарт анализирует жизненные процессы как машинообразно запрограммированные. А французский материалист Ламетри заявил, что человек – это машина.  К концу XVII в.

 

была подготовлена теоретическая база для со­здания всеобъемлющей научной программы объяснения фундаментальных свойств мира на основе механике математического естествознания. Окончательное и адекватное изложение этого дал Ньютон. Общая единица измерения массы была понята как характеристика всех тел, и земных и небесных, в их различных объемах. Сила определялась, исходя из ее воздействия на движение тела.

 

Понятие вели чины тела привело к открытию простых качественных законов.

 

Концепция Ньютона исключительно успешно прошла проверку в течение всего Нового времени. Ее первый триумф составил закон гравитации Постепенно накопление таких успехов обеспечивало развитие астрономии, физики и инженерии. Был создан целостный образ материального мира, позволяющий рассчитывать самые мелкие элементы отдельных событий. В дальнейшем механистическое объяснение всех природных процессов окончательно установилось в качестве парадигмы науки и явилось своеобразным символом ее интеллектуальной мощи.  Космос стал рассматриваться как гигантская машина. Будучи раз приведенным в движение «механизм мира» функционирует согласно вечным законам природы, подобно заведенным и пущенным в ход часам.  В течение двух веков большинство ученых, поражаясь почти невероятным успехам, достигнутым разумом на поприще открытия законов механики, вдохновлялось идеалом механистической картины мира. Не только физики берут на вооружение разрабо­танную в ней методологию, ею пытаются руководствоваться и хи­мики, и биологи. Сложнейшие социальные явления истолковываются в этом же стиле. Лозунги Великой французской революции — свобода, равенство, братство — в качестве теоретического фундамента имели концепцию, согласно которой общество в принципе может также четко функционировать, как хорошо отлаженная машина, нужно только привести его в соответствие с разумными принципами, отвечающими природе человека.  Переход от механистической к квантово-релятивистской картине мира сопровождался изменением стиля онтологических принципов физики (ломка представлений о неделимости атома, существования абсолютного пространства и времени, жесткой причин­но-следственной обусловленности физических процессов). Законы механики не смогли срабатывать в качестве объяснительного принципа на уровне элементарных частиц и мегамира. Кроме того, в рамках механистической картины мира, постулирующей прин­цип неизменности материальных систем во времени, практически невозможно было объяснить возникновение качественно новых систем. Это с неизбежностью приводило к идее отказа от парадиг­мы механицизма и разработки иного научного образа реальности.  В основе современных научных представлений о строении мира лежит идея ее сложной системной организации. Наличие общих признаков организации позволяет объединить различные объекты в классы разнообразных систем. Эти классы часто называют уров­нями организации материи или видами материи. Все виды мате­рии связаны между собой генетически, т.е. каждый из них разви­вается из другого.

 

Удивительное свидетельство единства всех струк­турных уровней организации мира дает современная физика ос­новных типов взаимодействия.

 

Так оказывается, что реальное един­ство слабого и сильного взаимодействия может проявляться при таких энергиях, которые не существуют в современном мире и могли реализоваться только в первые секунды эволюции Метага­лактики после Большого Взрыва.

 

С другой стороны, мы обнару­живаем, что макроскопические свойства наблюдаемого нами мира (наличие галактик, звезд, планетных систем, жизни на Земле) обусловлены небольшим количеством констант, характеризующих различные свойства элементарных частиц и основные типы фун­даментальных закономерностей. Например, если бы масса элек­трона была в три-четыре раза больше ее значения, то время суще­ствования нейтрального атома водорода исчислялось бы несколь­кими днями.

 

А это привело бы к тому, что галактика и звезды состояли преимущественно из нейтронов и многообразия атомов и молекул в их современном виде просто не существовало бы. Со­временная структура Вселенной очень жестко обусловлена также величиной, выражающей разницу в массах нейтрона и протона. Разность эта очень мала и составляет всего одну тысячную от массы протона. Однако, если бы она была в три раза больше, то во Вселенной не мог бы проходить нуклонный синтез и в ней не было бы сложных элементов, а жизнь вряд ли могла возникнуть.  Это обстоятельство позволило современной науке сформули­ровать так называемый антропный принцип, который становится достаточно надежным принципом объяснения мира и создания со­временной картины мира, способной соединить объективность виде­ния с ценностными оценками.  Это вплотную подводит к идее эволюции Вселенной.

 

В полной мере эта идея была осознана в середине XX в. Надо отметить, что она чужда самому духу ньютоновской физики, которая по своему логическому строю скорее физика бытия, чем физика становле­ния.  На нынешнем этапе развития физической космологии на пе­редний план выдвигается задача воссоздания сценария образова­ния крупномасштабной структуры Вселенной, от самого начала и вплоть до наших дней. Иными словами, она должна включать в себя не только картину возникновения и эволюции галактик, но и звезд, планет и органической жизни.  Каковы же хронологические рамки полной космогонической теории? Космологи обычно делят эволюцию космической материи от момента «Большого Взрыва» по настоящее время на четыре периода, условно именуемые «планковским», «квантовым», «адронным» и «обычным». Каждый из этих периодов охватывает определенные, физически значимые фрагменты космологической шкалы времени, разнящиеся на целых двадцать порядков: 1) от нуля (время, соответствующее моменту «Большого Взрыва») до 10-43 сек занимает «планковский» период; 2) от 10-43 до 10-23 сек — «квантовый»; 3) 10-23 до 10-3 сек — «адронный»; 4) от 10-3 до 1017 сек — «обычный». Последний хронологический рубеж отделяет настоящее от будущего.  На 10-43 сек жизни Вселенной ее плотность была равна 1094 г/см3, а ее радиус составлял порядка 10-33 см.

 

Следующая узловая точка в траектории эволюции космической материи обо­значена цифрой 10-36 сек. Пространственно-временная дистанция между этими двумя математическими величинами наполнена мик­рофизическими событиями поистине вселенского значения. Плот­ность вещества в этот промежуток времени падает, тогда как плот­ность вакуума остается неизменной.* Это привело к резкому изме­нению физической ситуации уже спустя 10-35 сек после «Большо­го Взрыва». Плотность вакуума сначала сравнивается, а затем, через несколько мгновений космического времени, становится боль­ше плотности вещества.

 

Тогда дает о себе знать гравитационный эффект вакуума — его силы отталкивания берут верх над силами тяготения обычной материи. Вселенная начинает расширяться в чрезвычайно быстром темпе и в течение всего лишь 10-32 доли секунды достигает огромных размеров, превышающих на много порядков размеры ныне наблюдаемой части Вселенной.    * Вакуум — особое состояние материи, в которое погружены все частицы и физические тела.

 

В нем происходят процессы, связанные с непрерывным появле­нием и исчезновением частиц.    Однако этот космологический процесс ограничен во времени и пространстве. Вселенная, подобно любому расширяющемуся газу, сначала быстро остывает и уже в районе 10-33 сек после «Большого Взрыва» сильно переохлаждается.

 

В результате этого косми­ческого похолодания Вселенная от одной фазы эволюции перехо­дит в другую. Если быть более точным, речь идет о фазовом переходе первого рода — скачкообразном изменении внутренней структуры космической материи и всех связанных с ней характеристик и свойств.  На завершающей стадии этого космического фазового перехода весь энергетический запас вакуума превращается в тепловую энергию обычной материи, а в итоге вселенская плазма вновь по­догревается до первоначальной температуры.

 

На этом этапе эво­люции Вселенной космическая материя, состоящая преимущест­венно из квантов излучения, движется в нормальном замедленном темпе. Самым необычным в космической картине эволюции моло­дой Вселенной оказывается принципиальная возможность резкой смены одних ее состояний другими, сопровождающаяся глубоки­ми качественными изменениями в физической структуре косми­ческой материи.

 

Взглянув сквозь призму новых физических пред­ставлений в далекое прошлое Вселенной, ученые обнаружили, что космическая материя могла находиться в качественно различных фазах, при которых ее свойства существенно разнились. Напри­мер, одна и та же частица могла иметь массу в одной фазе и быть безмассовой в другой.  В последнее время рядом ученых сформулирована вакуумная модель мира, исходя из которой вакуум может порождать множе­ство миров.

 

В качестве наглядного образа можно использовать картину кипящего вакуума, на поверхности которого возникают «пузыри» физических Вселенных, в одной из которых живем мы с вами. Этим самым признается возможность множественности параллельных миров.  Возвращаясь, однако, к этапам эволюции Вселенной, отметим закономерность формирования из элементарных частиц легких атомных ядер (гелий-4 и дейтерий).

 

Далее происходит формиро­вание плазмы, состоящей из горячей смеси фотонов, нейтронов и небольшого количества разряженного ионизированного газа. С наступлением следующего этапа возникают атомы и на заключи­тельном этапе происходит формирование крупномасштабной струк­туры Вселенной. Именно в этот период истории космоса происхо­дит постепенное сгущение и последующее превращение первично­го, все еще достаточно горячего вещества в галактики и их скопле­ния.  Космогонический механизм этого общевселенского процесса еще не выяснен, однако ныне ученые значительно продвинулись в понимании естественных путей формирования химических элемен­тов и состоящих из них веществ. Для нас же важно подчеркнуть другое. Идея эволюции вошла в плоть и кровь современной астро­физики и космологии. Принцип развития стал неотъемлемой час­тью современного стиля мышления в этих науках – ведущих от­раслях новейшего естествознания, имеющих огромное мировоз­зренческое значение. Именно данные астрофизики и космологии в последние годы доказали эволюционный характер Вселенной. Современному положению вещей наиболее адекватна мысль, вос­ходящая к Гераклиту, возрожденная затем Кантом, об изменчи­вости Вселенной как целого.

 

Здесь имеется в виду один сущест­венный терминологический нюанс, на который далеко не всегда обращают должное внимание. Три термина «вся Вселенная», «Все­ленная в целом» и «Вселенная как целое» логически не эквива­лентны.

 

Первый обозначает все части Вселенной безотносительно к целому. Второй — целое безотносительно к частям.

 

Третий все части Вселенной в их внутреннем отношении к целому. Говоря об эволюции космоса, имеется в виду Вселенная как целое. Все уровни структурной организации Вселенной в отдельности и сама Вселенная в целом вовлечены в соответствующие эволюционные процессы, которые к тому же генетически и функционально свя­заны и взаимообусловлены.

 

И именно благодаря идее глобально­го эволюционизма Вселенной она предстает высокоорганизован­ной системой систем, спаянных едиными закономерностями и функ­ционирования, и развития.  Современные научные представления о мире формируют новое мироощущение, которое получило название космизм.

 

Оно рас­сматривает человечество как закономерную ступень космической эволюции, как своеобразную кристаллизацию творческих сил Природы, как бы допустившей в лице человека возможность по­стичь ее сокровенные тайны. Психотерапевтическая функция та­кой идеи очевидна.

 

Идея человека как закономерного звена в раз­витии Вселенной снимает проблему бытийственной укорененнос­ти человека в мире. Духовные силы людей начинают рассматри­ваться не просто как продукт случайного сцепления обстоятельств на планете, затерявшейся в бездне галактик, а как проявление необходимых, но скрытых механизмов, приводящих в движение земную цивилизацию, примиряющих временное и вечное, относи­тельное и абсолютное, земное и небесное.  Если внимательно присмотреться к истории человеческой мыс­ли, то можно увидеть, что именно идеи космизма, включенности человечества в контекст развития универсума составляли подлин­ный нерв духовной культуры. В таком случае перечень имен нельзя ограничить В.И.Вернадским, Тейяр де Шарденом, К.Циолковским, Н.Федоровым и другими признанными защитниками этого уче­ния.

 

В него правомерно включить Платона и средневековых мис­тиков, концепции витализма и пантеизма, «врожденные идеи» Декарта и «жизненный поток» А.Бергсона. Из современников можно сослаться на предложенную Н.Н.Моисеевым концепцию универсального эволюционизма (46а). Одна из центральных идей заключается в следующем. В процессе естественной эволюции су­персистема «Вселенная» обретает с помощью человека способность не только познавать себя, но и направлять свое развитие так, что­бы компенсировать или ослабить возможные дестабилизирующие факторы. Эта идея последовательно и всесторонне развивается в русле новой научной дисциплины — синергетики, или теории о саморазвитии сложных и гиперсложных систем, которая обладает значительным мировоззренческим и методологическим потенциа­лом.  Подобного рода проблемы, решаемые в границах соответству­ющих картин мира, являются «вечными», так как не допускают окончательного ответа, годного для всех времен. Человечество обречено на то, чтобы всегда прислушиваться к таинственной ти­шине межгалактических просторов и ощущать в душе неизъясни­мое очарование творческого постижения звездного неба над своей головой.

 

Тема IV.

 

ПРИРОДА ЧЕЛОВЕКА И СМЫСЛ ЕГО СУЩЕСТВОВАНИЯ  Проблема человека, его сущности и существования в матери­альном и духовном аспектах, его развития и предназначения, его будущего — одна из главных проблем философской мысли. Че­ловек — уникальное и изумительное существо, самое поразитель­ное творение Бога, — утверждают одни.

 

Человек сам себя создал, и он есть мера всех вещей, — полагают другие. И наконец, третьи считают, что он — ошибка природы, ее злосчастное порождение, наделенное неисчислимыми пороками, поэтому у него нет буду­щего. Можно ли согласиться с этими категорическими суждения­ми и в чем же смысл существования человека?  1. Философские проблемы антропосоциогенеза  В подходе к человеку в философии можно выделить ряд кон­цепций. Сторонники натурализма отдают предпочтение природе. Они полагают, что человек появился в процессе эволюции жи­вотного мира и в принципе ничем от обезьян не отличается. Про­тестуя против этой точки зрения, К.Ясперс в сердцах заявил, что скорее обезьяна произошла от человека, чем он от нее.  Гегель не отвергает связи человека с животным миром, однако считает, что его поставил на ноги пробуждающийся дух.

 

Сама по себе природа не имеет к этому никакого отношения. «В живом природа завершается и достигает умиротворенности, переходя в высшее. Дух выходит, таким образом, из природы. Цель приро­ды — умертвить саму себя и прорвать свою кору непосредствен­ности, чувственности, сжечь себя, как феникс, чтобы омолодив­шись, выйти из этого внешнего бытия в виде духа» (21. Т. 2. С. 577-578).

 

Третий подход к возникновению человека — социально-прак­тический.

 

Его существо в том, что человек рассматривается в ор­ганической связи с обществом. Нет ни общества без человека, ни человека без общества. Общество и человек возникают рука об руку. Тот путь, который ведет к становлению общественного че­ловека — практическая деятельность. Сторонники такого понима­ния возникновения человека являются последователями трудовой теории происхождения людей. Основные положения этой теории мы сейчас и рассмотрим.  Становление человека и общества происходит не на пустом месте.

 

Ему предшествует длительная эволюция животного мира, которая ведет к появлению предшественника и человека и современных человекообразных обезьян. Такой предшественник обладал рядом свойств, делавших его высшим представителем животного мира. К ним относится прежде всего развитый биологический организм.

 

Предок человека обладал органами, которые он целесообразно использовал для удовлетворения своих потребностей. Передние конечности — это естественное средство достижения целей, в ос­нове которых лежали биологические запросы. Работа передних конечностей регулировалась развитой нервной системой, которая целиком подчинена поддержанию равновесия животного с внеш­ней средой. Связь животного с внешним миром контролировалась головным мозгом и направлялась его потребностями.

 

В свете сво­их потребностей предок человека воспринимал мир и выделял в нем те предметы, которые имели для него биологическое значе­ние. Биологически значимое для животного служило ориентиром в его поведении.

 

Приспособление к окружающей среде у предка человека достигло определенного совершенства, что выразилось в том, что он мог выделять и те природные явления, которые не имели для него непосредственного биологического значения, но которые сигнализировали ему о наличии пищи или угрозы. Тем самым в психике животного формировались достаточно сложные связи между биологически значимыми и сигналами о возможной опасности или добыче.

 

Вследствие этого у животных складывает­ся достаточно сложное поведение, подчиненное таким влечениям, как самосохранение, пищевой, половой и родительский инстинкты. В этом поведении присутствует элементарное мышление, ко­торое еще слито с самой жизнедеятельностью животного, не переведено в знаковую систему и не осознано им.  Огромное значение для самосохранения обезьян имел стадный образ жизни. Стая требует определенного согласования в поведе­нии ее представителей. Между обезьянами складываются сложные отношения. Эти отношения затрагивают их половую и роди­тельскую жизнь. Средствами в этой совместной жизни выступают мимика, жесты, звуковые сигналы и т.д. Все они — выражение психического, эмоционального состояния животных.

 

И одновре­менно они – сигналы для окружающих, которые приходилось учитывать стае. Команды вожака имели особое значение.  Но и жесты, и мимика, и звуковые сигналы являлись выразителями лишь биологически значимого. И поэтому они оставались слитными с организмом животного, были его индивидуальным достоянием, которое, правда, приобретало уже и значимый для стаи характер.  Как ни велик прогресс в жизнедеятельности предка человека, между ним и человеком — громадная разница. Во-первых, человек располагает средствами труда, которые используются для до­стижения общественных целей. Средство подчеркивает значимость цели. Разнообразие средств в достижении цели указывает на то, что к ней возможны различные подходы и в ней содержится ус­тойчивое идеальное содержание, которое как закон определяет способ и характер действия людей. Общественные же цели своим источником имеют общественные потребности. Их специфика в том, что они поддерживают совокупность материальных и духов­ных ценностей. Вследствие этого они и качественно и количест­венно могут меняться.  Во-вторых, практическое использование средств для достиже­ния цели, отбор из совокупности имеющихся наиболее эффективного средства предполагают осознание как самой цели, так и средства, а также их соотношения. Трудовой процесс изначально вклю­чает в себя представление о той вещи, которая должна быть получена в его конце. Само же сознание представляет собой осознание социальной значимости различных вещей для удовлетворения об­щественных потребностей, и оно состоит в совокупности таких социальных значений, которые образуют, в сущности, внутрен­нюю предметность человека. Но как совершается превращение обезьяны в человека, благодаря чему бессознательное существо становится разумным?  Главную роль в этом процессе играет выработка первых ору­дий труда. Присоединяя к передним конечностям естественные предметы, предок человека многократно бросал их и снова брался за них, чтобы выжить в борьбе за существование в менявшихся природных условиях. Такие естественные предметы оказывались полезными для жизнедеятельности и значимыми для удовлетворе­ния его потребностей. Использование природных тел в конце кон­цов завершилось как адаптацией передних конечностей к выраба­тываемым орудиям труда, так и изменением самих природных тел в соответствии с возможностями рабочих органов формирующего­ся человека.  Теория трудового генезиса человека, хотя и распространена достаточно широко, признается отнюдь не всеми учеными и фило­софами. Против нее, как и против эволюционистского подхода, выдвигается ряд достаточно серьезных аргументов.

 

Во-первых, науке неизвестны факты перехода, благодаря эволюции или ис­кусственной селекции, от одного вида к другому. Напомним, в свое время, опираясь на идеи эволюционизма, что-то подобное пытался получить небезызвестный Лысенко, погубивший и гене­тику, и ряд первоклассных генетиков, и сельское хозяйство. Во-вторых, науке неизвестно промежуточное звено между древними человекообразными приматами и человеком – кроманьонцем; та­кое звено так и не найдено до сих пор. Более того, известно, что неандерталец — это иной вид древнего человека, существовавший одновременно с кроманьонцем и, видимо, им уничтоженный, а не предок последнего (т.е. разрыв между приматами и человеком еще более увеличивается). Что же касается трудового антропоге­неза, то и здесь не сходятся концы с концами. Адаптационное изменение конечностей, допустим, возможно. Но разве в них лишь дело? Изменение конечностей — скажем, пальцев рук — должно было бы соединиться с изменением стопы (увеличением подъема стопы, обеспечивающим прямохождение).

 

Затем следует сюда добавить изменения опорного аппарата, спинного столба, вести­булярного аппарата, гортани, челюсти, зубов, черепа, внутренних органов. А изменения и развитие психики и мозга? Если оно адап­тационно, то так первобытный человек мог получить такой ин­струмент, как мозг, который ничем не отличается от мозга совре­менного человека, использующего не более 5% его возможностей.

 

Фактор избыточности никак не описывается в системе адаптаци­онного подхода. Перемноженная вероятность взаимного сочетания необходимых для разумного человека признаков дает вероят­ность его появления столь низкую, что на осуществление ее недо­статочно было бы времени существования Вселенной, а человек появился сравнительно недавно.

 

Следовательно, антропогенез имел совсем иной вид. Не последнюю роль в нем сыграл, видимо, какой-то радикальный мутационный процесс, может быть, допол­ненный той самой самоорганизующейся компонентой сложных сис­тем, которую только начала изучать как процесс синергетика.

 

Во­прос, таким образом, требует дальнейшего изучения и накопле­ния исторического и естественнонаучного материала, требует и новой методологии, т.е.

 

философии.

 

Бесспорно, однако, что в результате некоего пока малоизученного процесса появляется человек – существо разумное, поль­зующееся орудиями в совместной, общественной жизнедеятельности, обладающее речью как коммуникативной системой, способное к самообучению и передающее опыт не через генетические механизмы, а через общественное сознание. Например, создание примитивного орудия — рубила — как и формирование потреб­ности в орудийной деятельности генетически не обусловлено, а поддерживается искусственно сообществом людей.

 

Рубило суще­ствует не просто рядом с человеком как условие его благополу­чия, а в его деятельности как обязательный ее момент, и он отда­ется процессу совершенствования первого орудия труда. По мере появления из рубила ножа, топора и молотка у людей появляется потребность и в этих инструментах. И в каждом случае возникаю­щая потребность носит не биологический, а социальный характер. Свои биологические потребности человек не может изменить, а социальные потребности — производны от его образа жизни.

 

Практический способ жизнедеятельности людей качественно и количественно обновляет их потребности.  Само появление орудия труда и потребности в его совершенст­вовании обнаруживает уже наличие сознания у человека.

 

Создан­ное людьми орудие труда соотнесено с их потребностью, социаль­но значимо для них и поэтому выстрадано ими и осознано. То, что человек делает, он знает. Хотя это знание длительное время не поднимается выше умения, трудовых навыков, тем не менее оно отражает внешний предмет с точки зрения его полезности для жизни человека.

 

Тем самым внешнее переводится во внутреннее, в трудовые навыки и чувственные образы, сопутствующие этим тру­довым навыкам и находящиеся под влиянием целевых установок.  Уже у первобытного человека наличествует сложная система знаковых структур — язык, система орудий, совокупность запре­тов и норм.  Орудие труда уже само по себе первый искусственный знак.

 

В отличие от мимики, жестов, звуковых сигналов животных он со­здан и ему объективно придано значение. А кроме того, этот знак вынесен во вне, он существует отдельно от тела человека и может быть осознан как социально значимый.

 

Однако общение с помо­щью таких знаков ограничено. И здесь на помощь приходит речь.

 

Звуковые комплексы берут на себя функцию материализации тех социальных значений, в мире которых и под влиянием которых во все большей степени протекает жизнь человека. Речь оказыва­ется той искомой материальной оболочкой, которая наиболее аде­кватна мышлению человека. В словах заботы, замыслы, планы людей получают нужное выражение. И с этого мгновения мышле­ние оказывается, образно говоря, у себя дома, получает ту мате­риальную основу, благодаря которой оно становится обществен­ной силой, душой моделирования различных ситуаций и средством отбора тех путей практической деятельности, которые для человека кажутся более приемлемыми, близкими и эффективны­ми.  Слово выявляет, материализует умственные способности чело­века. Сказать, что человек – существо разумное, значит сказать, что он — говорящее существо. Но слово это коммуникативный механизм в слове внутренний мир человека становится доступным для других, а может быть – и для него самого. Слово воз­действует не только на тех, к кому оно обращено, но и на психику говорящего.

 

В нем объективируется мысль, делается доступной ее автору, оформляется как нечто относительно завершенное.

 

В вы­раженной в предложении мысли ясно обозначены ее достоинства и недостатки. Такую мысль можно дорабатывать. И для ее доработки привлекается коллективное мнение. Выраженный в рисун­ке план охоты становится объектом размышления всего рода, и каждый сородич может внести в него коррективы, поделиться со­мнением и даже отвергнуть его.

 

Таким образом, речь – наряду с орудиями труда — это важнейшее средство формирования человека, его сознания, развития различных форм общения и накопления социальных значений, символов, культурных ценностей, без чего существование общест­ва невозможно.  И совершенствование орудий труда, и развитие речи осущест­вляется в системе общественных отношений и под ее воздействи­ем. Само становление общественных отношений исходным рубежом имеет биологические потребности стаи. Так, в стае обезьян существуют достаточно развитые отношения между мужскими и женскими особями, между родителями и детьми.

 

В первую очередь эти отношения и подверглись трансформации в связи с фор­мированием хозяйственной деятельности.  Ручные орудия труда расширяли возможности человека и ско­ро превратили его в охотника. Это имело и отрицательные пос­ледствия для дикарей, так как придало новые формы соперниче­ству внутри родового коллектива.

 

Самки стали объектом крова­вой вражды, что не могло не сказываться на состоянии формиру­ющегося рода. Заниматься совместной охотой, совершать другие хозяйственные работы в условиях внутренних распрей становилось невозможным. И перед родом вставала проблема или разва­литься, или найти противоядие против животного инстинкта, как-то обуздать его во имя общего интереса. И стихийно развиваю­щийся род находит такое средство. Им становится запрет, табу на половые отношения внутри рода.

 

Это важнейшее социальное при­обретение людей. Природа не знает таких ограничений, человек же вводит их. Ограничение на внутриродовые половые отноше­ния — одно из первостепенных социальных значений, благотвор­но повлиявших на отношения между индивидами.  Появление запрета на внутриродовые половые связи содейст­вовало осознанию кровной родственности всех принадлежавших к данному роду. Принадлежность индивидов к роду делает их родственниками, формирует у них одно из первых социальных качеств, которое представляет собой существенное добавление к их биологическим особенностям. Одновременно родственность начинает цениться в сообществе людей.

 

Она становится значимой для родовой общины, обязывающей сородичей к определенному поведению относительно друг друга в соответствии со степенью родства.  Орудия убийства содействовали каннибализму. Людоедство – одна из отвратительных черт дикарей, порожденное их животным инстинктом. Осознание сородичами своей общности исключает каннибализм из жизни рода. Жертвами людоедов могут быть лишь чужаки.  После запрещения внутриродовых половых отношений скла­дываются брачные отношения между родами. Такие отношения чисто социальные, сближающие роды и содействующие их совмест­ной хозяйственной деятельности. Понятие родственности значи­тельно расширяется. А это резко ограничивает возможности кан­нибализма. Животный инстинкт терпит еще одно поражение.  Социальное значение родственности закрепляется в определен­ных символах, делающих наглядной принадлежность человека к определенной общине. Эти символы называются тотемами.

 

Тотем – символ рода, постоянно напоминающий и его носителю, что он дитя своего рода и обязан быть достойным его, не посрамить его честь и не нарушить его обычай. А это расширяет социальный мир значений, и под влиянием общественных отношений у людей формируются все новые и более сложные знаковые системы, в данном случае — нормативные. Соблюдение обычаев становится нравственным долгом общинника.

 

И ради его соблюдения общин­ник скорее умрет, чем отступит от него.  Итак, общественные отношения, которые складываются в про­цессе хозяйственной, трудовой деятельности, формирует у людей социальные качества, которые как бы надстраиваются над их ин­стинктами и существенно их ограничивают и модифицируют. Об­щественные отношения – это своеобразные средства воздействия на людей. Не сами по себе орудия труда и слова формируют со­знание. Их влияние на психику опосредуется содержанием обще­ственных отношений. Именно общественные отношения делают самца сначала мужчиной, а потом и мужем, главой семьи. Точно так же и самка под влиянием общественных отношений осознает себя женщиной, женой и матерью. Социальному положению ин­дивида соответствует и его сознание.  Поскольку сознание формируется под непосредственным воз­действием социальных отношений, формируется как совокупность социальных значений, как осознание социальной значимости ору­дий труда, слов и норм поведения, постольку оно с самого начала является общественным. Это, впрочем, не исключает того, что совокупность социальных значений накладывается на психику различных индивидов и по-разному в ней преломляется  2. Соотношение социального и биологического в человеке  Человек — биосоциальное существо. Это опровергает тезис о том, что человек — это чистый лист бумаги, на который культура наносит свои письмена и ставит вопрос о соотношении природно­го и социального в человеке, о их взаимовлиянии друг на друга и о их единстве.  Прежде всего, как социальное повлияло на биологическую при­роду людей? Мир социальных значений, в который попадает че­ловек в процессе культивирования как самого себя, так и средств своей жизнедеятельности, безграничен. Каждая сделанная вещь, каждое новое отношение к природе и каждое изменение в родовом коллективе, вызываемое необходимостью решать возникающие проблемы (а их число непрерывно возрастает), все это требует нервного напряжения, работы ума, гибкости в приспособлении к окружающим условиям, подвижности и сознательности в реакциях на родо-племенные, гражданские и имущественные отношения. Естественно, что шансов выжить в таких условиях больше у тех индивидов, которые располагают биологической и психологической предрасположенностью жить в обществе, обладают лучшей способностью анализировать социальную реальность. Социальная среда, таким образом, становится важнейшим фактором естественного отбора.  Через «сито» социальных отношений просеивались те, кто обнаруживал большую понятливость и терпимость в отношениях в рамках родового коллектива, глубже проникал в мир социальных значений и эффективнее работал с социальной информацией. «Низколобые» существа с агрессивным характером, животным эгоизмом имели меньше шансов уцелеть в быстро меняющемся мире социальных отношений.  Социальные отношения, особенно с момента становления цивилизации, требовали соответствующим образом образованных и воспитанных граждан. В свою очередь разделение труда способствовало известной специализации работников. Такая специализация породила умственный и физический труд, что также надо жило свой отпечаток на биологические особенности индивидов.  О том, как мир социальных отношений повлиял на психику людей, можно видеть на примере мимики и жестов, доставшихся им от животных. То, что у животных – непроизвольное выражение их внутреннего состояния, у людей приобретает социальную значимость. Рабская зависимость от господина заставляет раба падать ниц перед хозяином. Поклон становится знаком подчинения уважающего себя человека высшей власти. Наклон головы – согласие индивида, вынужденного подчиняться авторитету.  Анализируя жесты и мимику, Гегель отмечает, что в обществе они ставятся на службу социальным отношениям и в определенной степени выражают культурный уровень развития индивида. «Покачивание головой означает отрицание, ибо этим мы хотим выразить наше колебание… Вскидывание головы выражает презрение, возвышение себя над кем-то. Сморщивание носа означает отвращение, как к чему-то плохо пахнущему. Наморщивание лба служит показателем рассерженности, самососредоточения в себе против другого. Вытянутое лицо делается у нас, когда мы чувствуем себя обманутыми в нашем ожидании… Впрочем,..

 

образованному человеку нет надобности быть расточительным на мины и жесты, в своей речи он обладает ценнейшим и наиболее гибким средством своего выражения; ибо язык способен непосредственно воспринимать и передавать все видоизменения представления» (21. Т. 3. С.

 

213—214).  Подчиняя себе природное, социальное, однако, не может полностью вытеснить природное в человеке. «Уже самый факт происхождения человека из животного царства обусловливает собой то, что человек никогда не освободится полностью от свойств, присущих животному» (44. Т. 20. С. 102)  К сказанному Энгельсом можно добавить, что такое освобождение человека от биологического начала было бы для него катастрофой. Биология имеет значение не только для прошлого людей.

 

Она непременное условие и сегодняшнего их существования. Социальное в человеке настолько срослось с биологическим, что оно просто невозможно без биологического сопровождения. Так биологическое несовершенство человека в сравнении с биологической специализацией животных, его неприспособленность к жизни в определенной природной нише является условием его универсальности и способности изменять природною среду в своих интересах. Дети животных практически с момента своего появления на свет готовы к определенному образу жизни. В сравнении с ними ребенок человека биологически выглядит совершенно беспомощным. Зато его природа пластична. Он готов к овладению сложнейшими социальными способами поведения, в том числе и речью.

 

Утрата этой возможности невозместима. Выпавший из культурной среды ребенок человека не может наверстать упущенное. Его биология утрачивает гибкость, приспосабливается к дикому образу жизни, и никакие социальные факторы не могут возместить потерю. Найденный людьми такой Маугли, Тарзан или Виктор уже не способен овладеть речью и стать культурным человеком. Кстати, и сама способность человека к членораздельной речи биологически обусловлена.

 

Он единственный из приматов, который благодаря низкому положению гортани способен к развитию членораздельной речи.  Биологическая природа человека служит мостиком, связывающим социальное с космическим. Человек бесчисленным количеством нитей объединен с природой. Природа дает ему заряд бодрости, энергии и здоровья.

 

Изоляция от природы, пребывание в технизированном мире городов снижает творческий потенциал человека и губительно сказывается на его социальном здоровье.

 

Представители социобиологии, ставшей популярной в последние годы, полагают, что человек запрограммирован своей природой, и все социальные формы его жизни уходят корнями в свою биологическую основу. Улыбка или нахмуривание бровей, низкий поклон или угрожающий жест, семья или система обучения – все это якобы обусловлено наследственностью, которую люди получили в дар от природы.

 

В животном мире господствует конкуренция. Наиболее приспособленные имеют больше шансов на то, чтобы сохраниться и передать свои гены своему потомству. И человек создает различные социальные формы лишь для того, чтобы обеспечить наилуч­шие шансы на передачу детям своих генов.  Социобиология имеет тенденцию к оправданию агрессивности поведения людей и социальной несправедливости. В своей книге «Агрессия» австрийский ученый К. Лоренц доказывает, что агрессия – врожденное влечение, а не ответная реакция на ситуацию. Энергия агрессии накапливается в нервной системе человека под влиянием конкуренции и в целях физического подавления своих противников. Это якобы видовое качество людей, выработанное в условиях борьбы за существование с остальным животным миром. И это качество – достояние каждого индивида, озабоченного продолжением рода.  И современный человек обладает инстинктом самосохранения, и он не лишен животного эгоизма. Межэтнические и гражданские войны, классовая борьба – все это, несомненно, с одной стороны, способствует поощрению агрессивных наклонностей и ведет к со­вершенствованию орудий уничтожения, а, с другой, – наклады­вает на инстинкт определенные социальные формы.

 

В одних случаях агрессивность человека культивируется, а в других ограничивается. Профессиональная армия делает своим ремеслом вой­ну.

 

В то же время общество различно смотрит на военные дейст­вия. Одно дело подавление политической воли соперничающего государства, а другое – уничтожение политических соперников в ходе гражданской войны. Социально-политические цели, а не пси­хическая энергия агрессии движет людьми.  «Человеку для выживания необходимы не только физические, но и психические условия, — отмечает Фромм. – Он должен поддерживать некоторое психическое равновесие, чтобы сохра­нить способность выполнять свои функции. Для человека все, что способствует психическому комфорту, столь же важно в жизнен­ном смысле, как и то, что служит телесному комфорту. И самый первый витальный интерес заключается в сохранении своей систе­мы координат, ценностной ориентации. От нее зависит и способ­ность к действию, и в конечном счете – осознание себя как лич­ность. Если человек обнаруживает идеи, которые ставят под со­мнение его собственные ценностные ориентации, он прореагирует на эти идеи, он воспримет их как угрозу своим жизненно важным интересам» (72. С. 172).  Эта важная сама по себе мысль Фромма ясно очерчивает зада­чи, стоящие перед современным миром, в котором наблюдается противоборство двух тенденций: глобализации всех связей и сис­тем, предполагающей толерантность и взаимоуважение, и региональной дифференциации, приводящей в действие центробежные механизмы, возрождающей непримиримость — национальную, религиозную, идейную, толкающей народы на путь взаимного уничтожения.

 

По какому пути пойдет человечество?

 

По пути био­логической межвидовой борьбы? Или по пути социального обще­человеческого сотрудничества, видящего в ином ценность, а не угрозу.

 

Последнее касается и социальных различий. Можно, опи­раясь на биологические данные оправдывать социальное неравен­ство, можно доказывать, что наследственность делает людей различными в их умственных способностях. Вследствие этого классо­вое неравенство-де естественно, это лишь социальная форма, обу­словленная биологией человека. Соответственно и классы то вы­годны с генетической точки зрения, т.к. их представители аккуму­лируют в себе гены с определенными свойствами. Естественно, что относительная замкнутость класса способствует накоплению наиболее адекватных для его деятельности генов.  Сторонники социобиологии доказывают, что культура лишь продолжает начатую природой генетическую эволюцию, накопле­ние наиболее ценных для жизни генов. Культивирование брач­ных отношений — социальное средство наследования полезных для генетической эволюции общественных приобретений. Культу­ра работает на природу.

 

Однако социобиология в представленном виде не отвечает на вопрос, почему же общества деспотического, тоталитарного типа, где культивируется кастовая замкнутость и не работают конвергенционные вертикальные связи, становятся нединамичными, за­стойными, стагнирующими. Почему в этих обществах вопреки представлениям о генетическом закреплении положительных на­следственных качеств наблюдается вырождение высших классов, утрата жизненности классов низших и как следствие – гибель данной цивилизации?  Тем не менее, социобиологию – по крайней мере, отдельные ее положения – нельзя с порога отвергать.

 

Даже инженер, кон­струирующий ЭВМ, вынужден считаться с тем материалом, из которого такая машина создается. Становление человека — это объективный процесс, в который задействован биологический ор­ганизм, имеющий миллионнолетнюю историю и обладающий слож­ными физиологическими и психологическими механизмами.

 

Их знание и социальное, культурное сохранение является обязатель­ным для развития общества. Культура же не появляется в резуль­тате естественного отбора, она прямой результат дополнения и модификации естественных потребностей предка человека. При­рода человека — это тот дичок, на который прививаются в процессе исторического развития социокультурные качества, и чрез­вычайно важно, чтобы социальные требования не шли вразрез с биологией людей, а биологическое соответствовало социальным требованиям. В противном случае человека ждет биологическое вырождение и гибель.  3. Феномены человеческого бытия  «Человек — всего лишь тростник, слабейшее из творений при­роды, – писал Б. Паскаль, — но он — тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не надо всей Вселенной – достаточно дуновения ветра, капли воды. Но пусть даже его уничтожит Все­ленная, человек все равно возвышеннее, чем она, ибо сознает, что расстается с жизнью и что слабее Вселенной, а она ничего не сознает» (92. С. 169).  В этих знаменательных словах французского мыслителя под­черкивается величие человеческой мысли. «Только мысль возносит нас, а не пространство и время, в которых мы — ничто».

 

Человек — существо, которое сознает свое место во Вселенной, и пока жив, сохраняет это сознание. Важно не только то, что человек может активно воздействовать на окружающий мир и по­знавать его, хотя и это само по себе заслуживает уважения. Куда важнее то, что ему известно свое собственное отношение к миру, т.е.

 

известно свое собственное бытие, образ которого он постоян­но пытается воссоздать, стремясь определить основные феномены человеческого существования: страх, страдание, зло, труд, наси­лие, любовь, игра, но, в первую очередь — смерть (или бессмер­тие).  По загадочному капризу судьбы самый ранний дошедший до нас отрывок из сочинений античных философов был посвящен этому последнему, но по сути важнейшему феномену человеческо­го бытия и гласил следующее: то, что нас порождает, по необхо­димости приводит к гибели (Анаксимандр). Это универсальный закон: все предметы — камни, деревья, животные, люди, — об­ретшие свободу индивидуального существования, тем самым предопределены к гибели и разрушению.  Вся последующая философия была буквально пропитана этой мыслью Анаксимандра — ни Платон, ни Аристотель, ни Плотин не смогли бы без нее ничего создать. Наше сознание не хочет принимать неизбежности смерти. Человек не может не видеть ро­кового и неотвратимого могущества сил разрушения, он принима­ет их как факт, но протестует против их права, надеясь каким-либо образом уйти из-под их власти. В своих упованиях, надеждах, мечтаниях каждый из нас как бы ставит себя над ними, побеждает их.

 

И тем ненавистнее становятся для современного человека фактологичность и необходимость смерти, сохранившей и перед лицом науки свой священный ужас и свою тайну.  Дисгармония культурного сознания достигает максимума.

 

Человек жаждет уверовать в то (бессмертие), во что он уверовать уже не в силах, ибо власть научных истин над ним слишком велика. Наши полумистические упования вступили в непримиримое противоречие с нашей рассудочностью и нашими знаниями, ибо мы утратили ту цельность мировосприятия, которой обладали люди античности или средневековья.*    * Древние греки спокойно принимали ту истину, что никого из живущих нельзя считать счастливым.

 

Человек отдан во власть неведомой судьбе, люди преходящи как листья в лесу.

 

Забывать о мере возможностей человека — гордыня, которая обязательно приведет к глубокому падению.    Счастливы люди, легко утратившие под гнетом научных «истин» религиозные чувства, – счастливы в своей ограниченности.

 

Еще более счастливы те, кому сила религиозного духа позволяет презирать ироническое отношение науки к индивидуальному существованию. Тяжелее всего тем из нас, чья душа не чужда рели­гиозных исканий, но чей разум не может отречься от научной логики. Принятие смерти как окончательного и необратимого результата любого бытия приводит их к непримиримому религиозно-логическому конфликту.

 

Если нет бессмертия, то зачем добро, справедливость и сам Бог? В чем его могущество, всеведение, если Он не спасает нас?

 

Весь мир кажется им царством зла и смерти, в котором судьба человека – быть жертвой страха, ужаса и отчаяния. Это не мир, а ад, в нем «все позволено», ибо он изначально несправедлив к человеку, и поэтому позволительно отвечать злом на зло.  Известны различные типы религиозных и философских систем, стремившихся победить ужас смерти: спиритуалистическое учение о бессмертии души; мистико-пантеистические надежды слиться с божеством-природой, идеалистическое учение о бессмертии идей, христианская вера в воскресение целостного человека и т.д.

 

Биологи утверждают, что смерть — это цена, которую нужно платить за дифференциальное развитие. Жизнь только потому и получает индивидуализированную форму, что живущее умирает. Смерть, к которой мы приговорены законами эволюции, т.е. при­родными закономерностями, может переживаться человеком только как нечто индивидуально-личностное, как личностная трагедия. Даже Фрейд, утверждавший, что открыл глубочайший инстинкт человека — стремление к собственной смерти, одновременно подтверждал хорошо известный в психологии факт: никто по настоя­щему в свою собственную смерть до конца не верит. Это связано, видимо, с тем, что человеческая смерть непостижима для нас именно как конец всего сущего. Рационально осознать пустоту небытия, царство мертвых, осмыслить уход в «ничто» до конца невозмож­но.

 

Поэтому смерть как темная устрашающая сила неумолимо от­крывает человеку прежде всего самого себя, сталкивая его со своей собственной судьбой, и поэтому становится мощнейшим стимулом человеческой мысли.  Именно смерть нуждается в философии, которая, по утвержде­нию Аристотеля, и происходит из «меланхолии», не из болезнен­ной тоски, но, как бы мы сейчас сказали, из тоски естества. Спо­собность различать бытие и небытие, истину и ложь, добро и зло – в этом основная сила человека; мыслящий тростник удивитель­ным образом может возвыситься над болотом заданного ему бы­тия.  Но враждебность вещного мира индивидуальной форме бытия человека может спровоцировать его и на бунт, на решимость не смиряться с «абсурдной» по отношению к нему действительнос­тью, не принимать общий для всех жребий.

 

Становление подобно­го «бунтующего» сознания замечательно описал А.Камю.

 

Когда нас спрашивают, о чем мы думаем, и мы искренне отвечаем «ни о чем», то это означает, что пустота нашей души становится красно­речивой. Привычные декорации обыденной жизни начинают ру­шиться. «Подъем, трамвай, четыре часа в конторе или на заводе, обед, трамвай, четыре часа работы, ужин, сон; понедельник, втор­ник, среда, четверг, пятница, суббота, все в том же ритме — вот путь, по которому легко идти день за днем. Но однажды встает вопрос «зачем?». Все начинается с этой окрашенной недоумением скуки. «Начинается» — вот что важно.

 

Скука является результа­том машинальной жизни, но она же приводит в движение созна­ние. Скука пробуждает его и провоцирует дальнейшее: либо бес­сознательное возвращение в привычную колею, либо окончатель­ное пробуждение. А за пробуждением рано или поздно идут след­ствия: либо самоубийство, либо восстановление хода жизни…  Изо дня в день нас несет время безотрадной жизни, но насту­пает момент, когда приходится взваливать ее груз на собственные плечи. Мы живем будущим: «завтра», «позже», «когда у тебя бу­дет положение», «с возрастом ты поймешь». Восхитительна эта непоследовательность — ведь в конце концов наступает смерть. Приходит день, и человек замечает, что ему тридцать лет. Тем самым он заявляет о своей молодости. Но одновременно он соот­носит себя со временем, занимает в нем место, признает, что нахо­дится в определенной точке графика. Он принадлежит времени и с ужасом осознает, что время — его злейший враг. Он мечтал о завтрашнем дне, а теперь знает, что от него следовало бы отречь­ся» (34. С. 29-30).  Люди по разному могут переживать конечность своей жизни, находить различные формы отношения к ней: от тупого смирения до сознательного самоотрицания. Э.Хемингуэй считал, что все, чем увлекается человек, все к чему он стремится, служит наркоти­ком, позволяющим выжить и забыть о неизбежном. К этому нар­котику относится и религиозная забота о спасении души, и нако­пительство, и секс, и алкоголь, и азартные игры. А в настоящее время таким опиумом народа стал телевизор.  Для философии «послесмертие» небытие человека остается «несхватываемой» проблемой, так как абсолютное небытие, то что противоположно нашей жизни, «ничто», по сути дела немысли­мо, а мысль — единственный инструмент философа. Почему не­мыслимо? Всякая идея есть идея чего-либо, всякое чувствование – чувствование чего-то; «ничто» не есть что-либо, следовательно, мыслить абсолютное «ничто» значит ничего не мыслить, а чувст­вовать «ничто» значит оставаться бесчувственным. Нам доступна мысль только об отсутствии, исчезновении.

 

Когда мы думаем о том, чего (или кого) не стало, мы мыслим, в сущности, о том спектре действительности, из которого выпало исчезнувшее. Сле­довательно, мы можем мыслить только отсутствие чего-либо и самих себя, анализирующих это отсутствие. Абсолютное «ничто» нево­образимо и немыслимо, поэтому разум человека беспомощен пе­ред загадкой «небытия».  Самую героическую попытку переосмыслить смерть предпри­нял русский философ Н.Ф.Федоров. По его мнению, смерть — это очевидный природный враг людей. Поэтому главная задача человечества раз и навсегда уничтожить ее, закрыв людям путь в пропасть «небытия». Для этого должно все силы сосредоточить на решении двух проблем: добиться личного бессмертия и воскре­сить каждого из живших на планете (93. С. 53—95). Возможно ли это, если исходить из принципа необратимости времени?  Второй аспект человеческого бытия, имеющий наибольшее жизненное значение для каждого из нас, — есть вопрос о свободе нашей воли. Свободно ли мы действуем или мы обречены только реагировать на внешние воздействия и сигналы внутренних про­грамм нашего организма? Действительна или иллюзорна та воз­можность выбора, которая, как нам кажется, всегда в нашем рас­поряжении? Могу ли я делать то, что хочу, и является ли это «хочу» действительно моим желанием? Действительно ли я свободен или моя свобода есть только незнание тех условий, которые предопределяют мои действия? Или это, может быть, действительно осознанная необходимость? Хороша такая свобода!  Моральные последствия положительного или отрицательного решения этой проблемы сделали ее одним из центральных вопросов всякого философствования.

 

Иногда кажется, что это одна из тех проблем, удовлетворительное решение которых как будто бы не по силам человеческому разуму.  Трудность этой проблемы не в формулировке, а в том, что самые неопровержимые логические доводы (например, Л. Н. Толстого) в пользу того, что свобода воли невозможна, оказываются чем-то неубедительными.  Действительный смысл вопроса о свободе состоит в том, способны ли мы творить нечто новое, когда действуем, или же творчество невозможно? Это в сущности вопрос о том, можно ли рассматривать человеческое бытие как способ творческой деятельности (прежде всего культурной) или нет?

 

Свобода человека — это прежде всего возможность и способность творческого самовыражения. Далеко не все действия, которые мы совершаем и которые в совокупности образуют нашу индивидуальную жизнь, — свободны.

 

Более того, очень трудно выделить из наших жизней тот или иной отдельный поступок и сказать о нем, что он обладает тем, чего нет у других свободой.  Если анализировать каждое из наших конкретных действий с точки зрения его средств и целей, то детерминистическая аргументация окажется неизбежной. Все можно обосновать совокупностью или физических или психологических причин. О свободе можно говорить только в той степени, в какой наши поступки личностно обусловлены, когда в них целостно выражена наша личность.

 

Свободу воли как способность к самопроизвольным творческим актам нельзя отождествлять со свободой выбора, которую отрицают детерминисты и признают индетерминисты. Свобода воли — это сущность нашей жизни, индивидуальной формы человеческого бытия, само выражение индивидуального характера нашей жизни.

 

Конечно, и сама индивидуальность в значительной мере сформирована внешними условиями, но она не есть нечто внешнее для нас: она — мы сами. Реальная жизнь дает нам очень мало возможностей реализовать способность к творческому самовыражению.

 

Обычно человеческая жизнь состоит из поступков почти автоматических, из привычных условностей, которые подобно толстой коре облегают нашу «свободную» сущность. Только в моменты кризисов, духовных потрясений, трагических ситуаций и прозрений мы как-будто пробиваемся через эту кору, именно тогда наше подлинное «Я» определяет наши действия и именно тогда мы по-настоящему свободны. Следовательно, правомерно все же утверждение: в своей последней глубине человеческая жизнь и сознание свободны.  Человечество – это триумф самой жизни как целого. Об этом прекрасно сказал А. Бергсон. «С нашей точки зрения, жизнь в ее целом является как бы огромной волной, которая распространяется от центра и которая почти на всей окружности останавливается и превращается в колебание на месте: в одной только точке препятствие было побеждено, толчок прошел свободно. Этой свободой и отмечена человеческая форма» (94. С. 237-238).  В числе многих определений человека встречается и определение его как существа, испытывающею страх. Но в принципе это можно сказать про все живое. Страх животных еще ужаснее. Страх связан с опасным, подверженным угрозам положением жизни в нашем мире.

 

Человек не исключение. Страх является и одним из основных параметров его бытия.

 

Страх вообще лежит в основе жизни. И чем совершеннее, чем индивидуализированнее жизнь, тем больше опасностей ей грозит.

 

Сама борьба за существование, которой полна жизнь, предполагает страх.  Формы страха многообразны и противоречивы. Можно не бояться смерти, но страшиться насмешек соседей, быть храбрым идеологом и испытывать страх перед материальными сторонами жизни.

 

Бывают люди храбрые физически и трусливые морально, и наоборот.  Неисчислимое количество бессмертных насилий и жестокостей, также как и подвигов, порождены страхом.

 

Террор как бы соединяет страх тех, на кого он направлен, и тех, кто к нему прибегает.

 

Известно, что одержимый манией преследования не только боится сам, но и начинает преследовать других. Самые страшные люди тe, кто одержим страхом.  В философии экзистенциализма (особенно у Хайдеггера) различают два вида страха: страх как реакция на конкретную угрозу и страх (точнее ужас) перед жизнью как таковой. Метафизический «ужас», вызываемый самим способом человеческого существования, – одна из основ всего духовного творчества человека.  Страх правит социумом.

 

Всякая власть (по природе своей) основана на страхе, на нем вообще и была замешена общественная жизнь. Страх автоматически порождает ложь, так как зачастую подменяет собой истину. Страх связан не только с ложью, но и с жестокостью.

 

Жестокими делаются не только те, которых страшатся, но и те, которые страшатся.  Страх испытывают все люди. Связанные с ним переживания легко воспроизводятся, часто всплывают в сновидениях. Страх – самая опасная из всех эмоций, он иногда приводит к смерти: люди, как и животные, могут в буквальном смысле умереть от страха.  Страх нельзя рассматривать только как негативную сторону бытия. С эволюционно-биологической точки зрения страх является предупреждающим сигналом, может укреплять социальные связи и т.п. Страх сделал возможным само возникновение человеческой культуры (через табуирование, утверждение авторитетов, становление культов).  По сути человеку не дано выйти за границы двух главных страхов: страха жизни и страха смерти. С ними связано осознание вины, раскаяние, стремление к искуплению.  В чисто индивидуально-психологическом плане страх может замедлить темп нашего мышления, сделать его более узким по объему и фрагментарным по форме.

 

В зависимости от своей интенсивности страх переживается как предчувствие, неуверенность, полная незащищенность и т.п. Появляется чувство недостаточной надежности, опасности или надвигающегося несчастья.

 

Человек ощущает угрозу своему телу, своему «Я», своей идентичности, социальному статусу.  Страх поднимается из самих глубин человеческой психики. Сознание скорее увеличивает страх, ему сознание во многом обязано своей интенсивностью, остротой мышления. Страх неотделим от страдания, он переживается как страдание и он есть боязнь страдания. Так мы приходим еще к одному феномену человеческого бытия – страданию.  Бердяев утверждал, что суждение: «Я страдаю, значит, существую», – вернее и глубже декартовского «Я мыслю, следовательно, существую». В утверждении Бердяева есть доля истины. Страдание неотделимо от самого способа существования личностного сознания. Страдание связано не только с животной стороной бытия индивида, но и с его духовностью, свободой, личностным началом. В сущности, можно согласиться со знаменитым тезисом, что страдание самый несомненный для человека фактор его существования. С мукой человек рождается, с мукой умирает. Третий ключевой момент — болезнь, самое большое зло из того, что постоянно подстерегает человека. У психоаналитиков есть основания говорить о травматизме рождения, об испуге и тоске, которые испытывает человек, появляясь в этом мире: всякая жизнь, достигшая индивидуализации, обречена на страдание.  Страдание — основная тема всех религий, так как в нем человек находит путь от одиночества, ощущения покинутости, богооставленности к общению с Богом. С одной стороны, человек (как и все живое) находится во власти страхов, охвачен мукой и ужасом, но одновременно он же способен творить, совершать героические подвиги, переживать минуты вдохновения, экстаза. В этом и заключается двойственная (единство высшего и низшего) при рода человека, что отмечается во всех вариантах теологического понимания его сущности.  Почему так страдает человек в этом мире?

 

И возможно ли оправдание Бога при таком количестве страданий?

 

Таковы основные темы духовных поисков в русской культуре. Жалость к страдающим, сострадание страдальцам сначала переживались как богооставленность (проклятье Божие), а затем и привели одних к богоборчеству, к попыткам радикально изменить («исправить») способы земного бытия людей, а других – к призывам к духов ному преображению.  Наиболее понятен характер страданий, связанных с человеческим телом, которое ставит пределы нашим бесконечным стремлениям: оно болеет, стареет, умирает.

 

Классический религиозный тезис: тело проклято, наслаждения, которые оно дает, иллюзорны, а его страдания – подлинны; основной фон жизни – забота и страдание. Но и достаточно светская культура в своем высшем духовном достижении — древнегреческой трагедии – приходит к выводу о том, что лучше бы человеку и совсем не рождаться.

 

Гёте и Толстой считаются самыми удачливыми из гениальных людей своего времени, но первый сказал, что за всю жизнь у него было всего несколько счастливых часов, а второй неоднократно помышлял о самоубийстве.  Но, с другой стороны, не случайно оказываются обреченными на страдание в первую очередь люди с тонкой душевной организацией, глубокими чувствами и обостренной совестью. Развитие мысли, утонченность переживаний обусловлены большей чувствительностью к боли, т.е. известной предрасположенностью к страданию. С некоторыми оговорками можно согласиться с утверждением, что несчастье, страдание, зло пробуждают в страдающем человеке внутренние духовные силы, открывают ему путь к творчеству.

 

Уместно вспомнить А. Тойнби, считавшего, что положение древнегреческого трагика Эсхила «познание приходит через страдание» выражает «один из фундаментальнейших духовных законов» (66. С.

 

139).

 

Без боли и страданий люди легко скатились бы до уровня самодовольных полуживотных, ставших ненужными ни себе, ни природе (таков путь современной потребительской цивилизации). Чтобы избежать страдания, одни готовы потерять собственную индивидуальность, подавить сознание.

 

В этих целях они хватаются за наркотики и алкоголь, оглупляющее телевидение, бессмысленный спортивный азарт и т.д.  Но есть и иной способ отношения к своему страданию усилить его, чтобы тем самым (как это не кажется странным) меньше страдать. Это психологический парадокс, но психология уверенно подтверждает правоту подобной экзистенциальной диалектики, сознательное увеличение своей боли способно ослабить силу ее переживания.

 

В определенных случаях страдание становится для человека источником положительных эмоций.  Можно говорить о двух источниках страданий. Один связан преимущественно с внешними социальными и материальными сторонами бытия. Уничтожение социального угнетения, эксплуатации, обеспечение всем людям права на труд и достойное существование, распространение просвещения, медицинских и технических знаний – все это средства, защищающие человека от такого рода страданий.  Но в духовном плане важнее тип страданий, неотъемлемый от нашего бытия, который связан с трагическими основами самой жизни. Нельзя устранить основной трагический конфликт: человек суть духовное существо, заключающее в себе устремленность к бесконечности и вечности, но поставленное в ограниченные условия существования в этом мире.  Страдания от ожидания смерти, страдания от любви, конфликтов, непонятности собственной судьбы и собственного предназначения, от уязвленного самолюбия, неудач, разочарований: страдания oт насилия, ревности, бессмысленной случайности; наконец, страдания от страха перед всем этим, от неисправимости собственных поступков – таковы многообразные формы страданий, порожденные не материальными условиями бытия, а самим бытием человека. Поэтому утопичны любые упования на прогресс как способ убрать страдание из мира бытия.

 

Все надежды на идеальную модель социального устройства не более, чем утопия, так как основаны на непонимании фундаментальной истины: страдание — одно из духовных условий человеческого существования.  Страдания, боль, страх, смерть – все это внешне «уничтожительные» модусы человеческого бытия. Что же дает возможность человеку постоянно преодолевать те границы, которые ему казалось бы поставила его собственная природа.

 

Как могло едва ли не самое уязвимое для невзгод существо овладеть «сверх-человеческими» возможностями? На этот вопрос нет простого ответа.

 

Но несомненно, творческая свобода, которой обладает только чело век, связана с его способностью самому каждодневно «создавать» свою особую, еще не существующую действительность, способностью, которая называется фантазией.  Фантазия — универсальная сторона нашей психики: она одинаково присуща чувству и мысли, связана и с интуицией и с ощущениями. Фантазию можно рассматривать и как нечто изначальное в человеке и в то же время как последний и самый смелый продукт соединения всех его способностей.

 

«Поэтому фантазия… наиболее яркое выражение специфической активности нашей психики. Она является прежде всего творческой деятельностью, дающей ответы на все вопросы, на которые ответ возможен: она – мать всяких возможностей и в ней жизненно слиты внутренний мир с миром внешним» (86а, С .85).  Несомненно, сила воображения относится к основным способностям человека. Она проявляется в наших сновидениях, полубессознательных грезах, открытиях и изобретениях, делая возможным созидание мира культурных ценностей. Фантазия действует практически повсеместно: она укоренена даже в нашем самосознании, определяя тот образ, который складывается у нас о себе.

 

Фантазия определяет отношение человека к смерти. Она наполняет нас страхом или надеждой, направляет и окрыляет всю предметную деятельность, таится во всяком проекте будущего, во всяком идеале и всяком идоле.  Благодаря фантазии мы можем хотя бы иногда освободиться от унылой «фактичности» нашего существования, от неумолимых требований того, что Хайдеггер назвал «здесь-бытием», можем забыть на время невзгоды и бежать в более счастливый мир грез. Конечно, и фантазия может стать своего рода духовным наркотиком, но только она открывает столь привлекательный для нас путь к возможному как таковому, к общению с тем, что «может быть». Поэтому фантазия одновременно и опасное и благодатное достояние человека, без нее наше бытие было бы безотрадным и лишенным творчества, т.е. перестало быть человеческим.  К основным экзистенциальным актам человека относится и игра, феномен тесно связанный с фантазией, для которой игра является сферой непосредственного проявления. Игра столь же изначальна, как и труд, смерть, любовь, боль. Она существенным образом определяет как бытийный склад человека, так и способы понимания им собственного бытия. Игру можно назвать исключительным достоянием человека. Только существо, способное соотнести себя с реальностью, может как бы пребывать в промежутке между действительностью и возможностью, что и предопределяет сущность игры.

 

Игра знакома каждому, но, как утверждал Гегель, знакомое еще не есть познанное. Как раз то, что кажется нам привычным и само собой разумеющимся, порой наиболее упорно ускользает от какого бы то ни было понятийного постижения.  Игра объемлет практически все. Она вершится как человечес­кая деятельность, соединяющая реальность и воображаемое.

 

Че­ловек как человек всегда участвует в игре.

 

Ради чего? Игра дает особый тип наслаждения своей свободой, своим простором для действия и мысли, для эксперимента в свое удовольствие.  Игра — фундаментальная особенность нашего существования, которую не может обойти ни один вариант философской антропо­логии. Уже чисто эмпирическое изучение разнообразных культур позволяет выявить следы явной и замаскированной игры в самых различных сферах жизни, обнаружить множество интересных образцов игрового поведения. Игра присутствует как у пигмеев, так и у жителей урбанизированных мегаполисов.

 

Все элементы социума опутаны игрой, да часто ею и являются («короля играет свита»). Игре как и любви действительно все возрасты покорны: от ребенка в песочнице, до взрослых дядей в политике и стариков, в одиночестве раскладывающих бесконеч­ный пасьянс.  Понятийный анализ сущности игры затруднен, так как слова не в силах передать ее главное содержание и чистую жизненную непосредственность. Осмысливая игру, мы невольно разрушаем эту непосредственность. Это неразрешимое противоречие между экзистенцией и сознанием, между мышлением и бытием.

 

Игра знает правила, но требует целостности, единства «Я», его полной, непо­средственной включенности в процесс. Игра самодостаточна, это дарящее наслаждение настоящее, «непредумышленное свершение».*    * См.: Финк З.

 

Основные феномены человеческого бытия // Проблемы чело­века в западной философии. М., 1988.

 

С. 360-362.    Игровое удовольствие — не только удовольствие в игре, но и удовольствие от нее, от смешения и искусственного переплетения всех элементов нашего существования. С игрой связаны шутка, юмор, ирония, дающие человеку своеобразную возможность внут­реннего освобождения, так как смеяться над собой может только свободное существо. Можно играть в любовь, похороны, помино­вение мертвых, в президентство и демократию. И это не искаже­ние главных феноменов нашего бытия. Речь идет о возможностях существования, нашей свободе по отношению к самим себе. Поэ­тому «человеческие» корни всех культов, религий, мифов, всех видов художественного творчества уходят в игровую способность человеческого рода, в бытийный феномен игры.  Многообразие и противоречивость бытия человека таковы, что его нельзя втиснуть в самую изощренную систему понятий, определений и описаний. Философское понимание человека никогда не станет чем-то однозначным именно потому, что единый ответ на этот вопрос исключается предельной противоречивостью наше­го бытия. С одной стороны, трудно отбросить уничижительные оценки тех, кто, подобно Ницше, считает человека «еще не опре­делившимся животным», или, подобно А.Гелену, склонен согла­шаться с тем, что некоторые фундаментальные внешние свойства человека представляют собой стабилизировавшиеся на всю даль­нейшую жизнь свойства эмбриона.*    * См.: Гелен А. О систематике антропологии // Проблемы человека в запад­ной философии. С.

 

174—176.    Но нельзя только в животных сторонах жизни человека, в био­логических элементах его бытия искать решение его проблем. Страсть, жизненный порыв, «воля к жизни» не ведут ни к чему другому, кроме самих себя, т.е. стремлению жить любой ценой, даже ценой попрания тех ценностей, которые и придают бытию человека смысл. Напротив, высший акт самоутверждения личнос­ти заключается в жертвенности, в том, чтобы принять страдание и смерть, но не изменить своему человеческому призванию. Наше бытие и становится в высшей степени человеческим именно тогда, когда мы начинаем понимать, что «Я», личностное начало являет­ся чем-то большим, чем собственная жизнь.

 

Таков парадокс: чело­век обретает себя как личность, только теряя себя как биологичес­кую особь.  Исключительное значение, приписываемое ныне биологичес­ким (здоровье, жизнь) и экономическим (полезность, организо­ванность) ценностям, связано с тем, что они постоянно находятся под угрозой. Однако признавая животрепещущую актуальность этих проблем, не следует переоценивать их значение. Конечно, необходимо, чтобы любой, самый обыкновенный индивид имел возможность избежать социальной или психологической нищеты и получил доступ к высшим ценностям. Вместе с тем, удовлетво­рительное решение биологических и экономических проблем, что обычно именуется счастьем, не может быть высшей ценностью.

 

Самые благополучные с этой точки зрения общества свидетельст­вуют, к какому духовному застою и нравственному маразму они могут привести.

 

Трудно даже представить, какой взрыв отчаяния и безумной паники ожидает их, если это благополучие окажется под угрозой.  Взятое само по себе, счастье как бы «зажато в тиски» между индивидуальным эгоизмом и зависимостью от коллектива: либо мое спокойствие любой ценой, либо счастье под опекой государст­ва, либо то и другое одновременно. В любом случае отказ от свободы ради эгоизма или безопасности побуждает человека к от­ступничеству от своего предназначения и, что еще хуже, ставит его на путь предательства самому себе.  Существует очень много людей, писал Фромм, ни разу в жиз­ни не испытавших счастья.

 

Но нет таких, кто бы ни разу не стра­дал. Поэтому любовь людей друг к другу нераздельно связана с сочувствием. Где нет любви, там не может быть сопереживания, сострадания. Противоположность сопереживанию — равнодушие, безразличие, в которых Фромм видел патологическое состояние шизоидного характера. Речь идет о действительно одном из двух важнейших модусов подлинно человеческого существования — сострадании, любви к людям, каждому из тех, кто вместе с нами и так же, как и мы, обречен нести свой крест в этом мире. А то, что называют любовью к индивиду, нередко оказывается всего лишь зависимостью. «Кто любит лишь одного единственного человека, не любит никого» (71. С. 387).  Вторым модусом подлинного человеческого бытия следует на­звать свободу. Лучше всего об этом написал Сартр.

 

«Мы одино­ки, и нам нет извинений. Это и есть то, что я выражаю словами: человек осужден быть свободным. Осужден, потому что не сам себя создал; и все-таки свободен, потому что, однажды брошен­ный в мир, отвечает за все, что делает».*    * См.: Сумерки богов. М., 1989. С.

 

327.    Сострадание, сочувствие, единение с теми, кто образует чело­веческую реальность нашего бытия, с теми, с кем нас объединяет историческая память, общность языка, веры, почвы, судьбы, т.е. со своим этносом; и свобода как способность творить понимание, выбирать, принимать на себя ответственность за все, с чем или с кем мы связаны. Вот то в человеческом бытии, что позволяет со­хранять надежду: веру в себя и надежду на себя. Ибо нет у чело­века других оснований для надежды.

 

4. Смысл и ценность жизни человека  Имеет ли жизнь человека какой-либо смысл и ценность? Стоит ли жизнь того, чтобы жить? Эти вопросы не покидают страницы философской литературы.

 

Среди тех, кто положительно решает вопрос о смысла жизни, можно встретить такие ответы: смысл жизни — в согласии с соб­ственной природой и удовлетворении потребностей, в получении наслаждения и радости, в развитии творческих способностей и труде на благо общества. И наконец, можно встретить взгляд, согласно которому смысл жизни — в самом существовании. Уже этот перечень философских мнений свидетельствует о том, насколь­ко противоречивы оценки цели жизни.  Не менее многочисленны и разнообразны отрицательные оцен­ки ценности человеческой жизни. В XIX в. самые пессимистичес­кие оценки жизни дали два немецких философа Шопенгауэр и Э.Гартман.

 

Говоря о пессимизме в оценке жизни, следует дать его определение. Пессимизм — это философское направление, кото­рое в противоположность оптимизму рассматривает мир с отрица­тельной стороны, как безнадежно погрязший во зле и страдании, а жизнь человека — бессмысленной.  Одно из первых выражений пессимизма дано в Ветхом Завете, в книге Екклезиаст. «Суета сует, — все суета».

 

«Во многой муд­рости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».

 

«И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все — суета и томле­ние духа, и нет от них пользы под солнцем» (11. Гл. 1:2; 1:18; 2:11).  В XIX в. пессимистический взгляд на человека приобрел фи­лософскую направленность. Мир лежит во зле, и человек не в состоянии что-либо изменить. Зло присуще миру в силу его сущ­ности, и жизнь человека неотделима от страдания и скорби.  По мнению Шопенгауэра, в основе мира заложена воля, стрем­ление к внешнему выражению.

 

Мир — это объективация воли. Но всякое стремление имеет своим источником неудовлетворен­ность. Человек проявляет волю в том случае, когда его потребнос­ти не обеспечены и он вынужден действовать в поисках средств их удовлетворения. В свою очередь неудовлетворенность свидетель­ствует о напряжении и страдании.

 

Таким образом, природа чело­века содержит в себе вечное напряжение и страдание, при этом – низменное страдание, своеобразный ненасытный голод.

 

Удовлетворив свой желудок, человек попадает в объятия скуки, ибо, как правило, в силу своей материальной природы, у людей нет таких возвышенных желаний и потребностей, которые требуют без остатка всей жизни, всех помыслов и каждой минуты.

 

Страдания жизни обостряются их осознанием. Чем развитее человек, тем глубже его страдания.

 

Шопенгауэр почти дословно повторяет Екклизиаста: кто умножает познания, то умножает и страдания.  С точки зрения Шопенгауэра, даже удовольствие отрицательно, ибо оно иллюзорно, лишено положительного содержания и означает отсутствие страдания.

 

Реально лишь зло, добро есть отрицание зла.

 

Отсутствие страдания человек воспринимает как удовольствие, как добро. Но для мира, для человека существенно не то, что отсутству­ет, а то, что им присуще, это страдания, болезни, горести и мучения.  «Мы похожи на ягнят, которые резвятся на лугу в то время, как мясник выбирает глазами того или другого, — писал Шопенгау­эр, — ибо мы среди счастливых дней не ведаем, какое злополучие готовит нам рок — болезнь, преследование, обеднение, увечье, сле­поту, сумасшествие и т.д.». «Кто хочет подвести итог своей жизни в смысле благополучия, должен вести счет не по пережитым им на­слаждениям, а по количеству избегнутых им зол» (82. С.

 

106, 198).  Хотя, как думает Шопенгауэр, не жить лучше, чем жить, он не предлагает самоубийство в качестве избавления от мира и страда­ний. Следуя буддийской философии, он предлагает подавление воли, отказ от желаний как лекарство от мирового зла. Мировое зло держит на крючке того человека, который думает жить в свое удовольствие, но оно бессильно против тех, кто добровольно от­казывается от наслаждений, удовольствий, желаний. Идеалом для Шопенгауэра оказывается буддийское бесстрастие.

 

Другой представитель философского пессимизма — Э.Гартман, который доказывал, что сущностью мира является бессознатель­ное. Оно объективируется в мире, порождая в конечном счете лю­дей с их сознанием. Последние целью жизни считают счастье, но оно недостижимо.  На пути к пониманию этой простой истины люди, по Гартману, проходят три стадии: 1) наивная вера детства, когда верят в достижение в этом мире счастья; 2) юношеские годы, характери­зующиеся убеждением, что счастье возможно после смерти и 3) зрелость с его предположением, что счастье возможно в одном из последующих периодов мирового развития.  Гартман разъяснял, что все эти стадии веры в счастье ложны, так как мир так устроен, что в нем больше зла, чем радости, и его не переделать. Человек не в состоянии избавиться от своих по­требностей, и каждая потребность должна быть удовлетворена.

 

Само удовлетворение потребности — лишь мгновение в непре­рывном обнаружении все новых и новых желаний. Такие жела­ния — существенная черта жизни, ее своеобразное проклятие, делающее пребывание индивида на этом свете трагедией. Даже удовлетворение потребностей — это истощение организма, его нервной системы, органов чувств, разрушение мозга, перенапря­жение сердца и т.д.

 

За все радости, успехи люди должны платить собственным здоровьем, прожитыми годами, истощением интел­лектуальной энергии, деформацией наследственности.  В жизни люди ценят здоровье, молодость, семью, любовь и богатство. Но что они такое? Здоровье — это отсутствие болезни, молодость — отсутствие старости, семья — отсутствие холостяц­кой озабоченности и т.д. Таким образом, здоровье, молодость, семья, любовь и богатство — это всего лишь отрицательные сто­роны болезней, старческой немощи, холостяцкого одиночества, ненависти и бедности. И поэтому не удовольствие, а болезнь, не­мощь, одиночество, ненависть и материальная нужда подлинные хозяева в жизни.

 

Так кому нужна такая жизнь?

 

В чем ее цен­ность? Жизнь в ценностном отношении ниже небытия.  Гартман не верит в пользу мирового прогресса. Культура только портит людей. Самые счастливые народы состоят из дикарей и варваров, а в цивилизованных странах наиболее счастливы необ­разованные люди. Чем больше человек знает, чем он культурнее, тем меньше он доволен жизнью.  Гартман один из первых указал на то, что ни наука, ни искус­ство не делают людей счастливыми.

 

Наука вырождается в теоре­тические конструкции, недоступные для среднего человека, а ее приложения в виде техники несут комфорт, но не надежность и устойчивость в жизни. Что касается искусства, то оно превраща­ется в средство развлечения, в своеобразный опиум, с помощью которого люди пытаются спастись от скуки.  Нет надежды и на мировой прогресс. Тем стадиям иллюзорной веры индивида в счастье, по мнению Гартмана, соответствуют три стадии в жизни человечества: древность, Средние века и Новое время.

 

Гартман заключает: «После трех стадий иллюзий, надеж­ды на положительное счастье человечество, наконец, увидит без­умие своих стремлений и, отказавшись от положительного счас­тья, будет стремиться только к абсолютной безболезненности, к Нирване, к ничто, к уничтожению» (79. С. 421).  При всей оригинальности позиции, на наш взгляд, пессимизм Шопенгауэра и Гартмана недостаточно глубок и обоснован. Ко­нечно, смысл и ценность жизни переосмысливаются в различные исторические эпохи. И своими трудами они как раз обратили вни­мание на необходимость отказа от абсолютизации того или иного смысла и ценности жизни.

 

А то, как понимается смысл и ценность жизни — это определяется контекстом исторической эпохи. Те ценности, в которые верил буржуа в XIX в., оказались узкими, но это не значит, что жизнь имеет отрицательную ценность и что лучше не жить, чем жить. Скептически относившийся к Шопен­гауэру как философу, М.Хайдеггер разъяснял, что философия не должна стоять на позициях нормального человека (обывателя). «Этот нормальный человек принимает свои маленькие приятства за мерило того, что должно считаться радостью. Этот нормаль­ный человек принимает свои худосочные испуги за мерило того, что следует расценивать как страх и ужас. Этот нормальный человек принимает свой сытый комфортик за мерило того, что может считаться обеспеченностью и соответственно необеспеченностью» (76. С. 343-344).  И Хайдеггер требует, чтобы философия в подходе к смыслу и ценности жизни исходила не из поверхностных явлений, а из специфики человеческого бытия. Чего же требует само человеческое бытие?  Человеческое бытие характеризуется тем, что вся ответственность за него лежит на людях.

 

Предпринимаемые человеком проекты, выбираемые способы решения конфликтных ситуаций ни когда не были и в принципе не могут быть безошибочными. Они всегда заключают в себе определенную долю риска.

 

Но это не значит, что в руках человека все вырождается, вырождается он сам и снижается уровень его нравственности. Наоборот, бытие человека неразрывно связано с культурой, созиданием ценностей, а также критическим осознанием собственных достижений и промахов. И это позволяет людям шаг за шагом устранять то, что они не доделали или пересолили.  Хайдеггер различает два вида пессимизма: «пессимизм от силы и как сила» и «пессимизм от слабости и как слабость» (76. С. 93).  Пессимизм Шопенгауэра и Гартмана – это от слабости и как слабость, это абсолютизация признания бессмысленности человеческого бытия и никчемности жизни людей. Он противоестест­вен для общества и в лучшем случае выражает духовный кризис потерявшего себя человека.  Пессимизм от силы и как сила — относительный пессимизм, – сторона широкого спектра мироотношения.

 

Он выражает собой состояние человека, знающего, во имя каких ценностей стоит жить и бороться и одновременно понимающего, что такая жизнь и борьба не могут завершиться абсолютным царством добра. Если победа и успех — светлая сторона человеческой деятельности, то риск, ошибки, заблуждения – все это ее негативная сторона. И к ней следует относиться с полным сознанием как к существенной черте общественной жизни.

 

Один из последователей французского экзистенциализма А. Камю пишет, что человеку суждено нести «крест несчастья и факел надежды». Он должен «улучшать в мироздании все, что может быть улучшено. Но и после этого, даже в самом совершенном обществе, будут умирать невинные дети. При всем желании человек способен лишь арифметически уменьшить количество горя в мире. Но несправедливость и страдания останутся, и, сколь бы ограниченны они ни были, они не перестанут быть причиной соблазна.

 

Вовек не умолкнет «отчего?» Дмитрия Карамазова» (34.

 

С.

 

354).  Смысл существования – в самом существовании, в самом бытии человека, и ценность его жизни — в способности, несмотря на все трудности, совершенствуя мир, совершенствоваться самому.  Тема V. ОБЩЕСТВО КАК СОЦИАЛЬНО-ПРАКТИЧЕСКИЙ СПОСОБ БЫТИЯ ЧЕЛОВЕКА  Социально-практический способ решения жизненных проблем обусловил собой становление человека и существенно повлиял на его биологические качества.

 

Но что собой представляет социально практический способ бытия и какое место в нем занимает общественное производство, которое невозможно без технологии и экономики, общественного разделения труда и управления? И наконец, каковы связи общественного сознания с этим миром — второй природой?  1. Бытие человека и общественное производство  Существование животных непосредственно определяется природой, вместе с которой изменяется и животный мир. Человек рвет с естественным образом жизни и создает свой, социально-практический способ существования, в процессе которого он изменяет природу и меняется сам.  Как же сформировался социально-практический способ бытия, какое место в нем занимает общественное производство и какую роль оно играет в жизни людей?

 

Исходный рубеж и животного, и социально-практического образа жизни образуют потребности. Это часто приводит к выводу о тождественности потребностей животного и человека.

 

Так, Гольбах полагал, что потребности людей заложены в их opганизме и они не в состоянии уйти от этого. «Что бы ни предпринимал человек, какие бы учреждения он не изобретал, какие бы средства ни применял, чтобы улучшить свой удел, – ему никогда не выйти за пределы своей природы» (24.

 

Т. 2. С. 109).  Гегель разъясняет, что потребности человека принципиально отличаются от потребностей животного. «Животное находит не­посредственно в готовом виде то, что ему нужно для удовлетворения потребностей; человек же, напротив, относится к средствам удовлетворения своих потребностей как к чему-то порожденному и сформированному им» (21. Т. 1. С. 130).  Гегель, конечно, преувеличивает, когда утверждает, что человек абсолютно свободно творит средства удовлетворения своих потребностей.

 

Но он прав в том отношении, что люди, несомненно, выходят за пределы своей природы, биологических (витальных) потребностей. Если потребности животного коренятся в его организме, то потребности человека формируются трудовой дея­тельностью и поддерживаются всем богатством культурных ценностей.

 

Даже витальные потребности, уходящие корнями в его биологические влечения, социально оформлены, облагорожены и окультурены. Так, удовлетворение потребности в пище достигает­ся соответствующим ее приготовлением и сервировкой стола.  Социально-практический способ бытия человека формируется за счет становления у него целого ряда общественных потребнос­тей и прежде всего потребности в труде и средствах производства. Трудности жизни сплачивают людей в трудовые коллективы, дик­туя им определенные нормы социальных отношений. Только в рамках сообщества, путем напряжения психических и физичес­ких сил люди могут наладить относительно сносную и устойчи­вую жизнь. Таким образом, социально-практический способ бы­тия формируется как единственно возможная форма регулирова­ния отношений человека с природой.

 

Противоречие между общественными потребностями и средст­вами их удовлетворения лежит в основе проблемных ситуаций, хозяйственных задач, которые определяют характер трудовых усилий, выбор способов их решения. Например, проживание на берегу рек, периодически меняющих свой уровень, ставило земле­дельцев в трудное положение. Им приходилось строить дамбы и плотины, чтобы оградить себя от затопления и регулировать сток вод. Даже отдельное поселение не в состоянии собственными си­лами возводить такие сооружения. Нужна кооперация усилий ряда деревень. Своим следствием это имеет формирование обществен­ных органов, представители которых берутся за организацию работ, порядок на стройках, питание строителей и т.д.

 

Характер хозяйственной задачи определяет и социально-практический спо­соб ее решения и содержание трудовых усилий коллектива земле­дельцев.

 

Природа образует естественную основу для хозяйственных за­дач, но проблемы ставят люди. Они могут покинуть берега негос­теприимной реки. Но могут и втянуться в борьбу со стихийными силами природы, и тогда у них появляется опыт строительных работ, организация труда и управления населением. Такой опыт закрепляется общественными учреждениями и появлением соци­альной группы распорядителей.

 

В социально-практическом способе бытия главенствующую роль играет общественное производство. Оно выделяется в относитель­но обособленную сферу общественной жизни В ней прежде всего развивается система орудий, в которой закрепляется разделение труда между работниками производства и аккумулируется их про­изводственный опыт.  Общественное производство – это прежде всего реальное воз­действие человека на природу, в процессе которого он создает необходимые вещи. В своих усилиях человек полагается на ору­дия труда.

 

Они известны ему, и поэтому он может судить о пос­ледствиях своего воздействия на природу.  По мере усложнения общественных потребностей растут мас­штабы преобразования природного вещества и удлиняется сама цепь последовательных операций по изготовлению средств их удов­летворения. Но как бы ни усложнялся процесс производства (само­лета, телевизора и т.п.), в конечном счете — это переформирова­ние природного вещества в полезные для общества вещи.  Для понимания того места, которое занимает общественное производство в жизни людей, важно осмысление их формообразующей деятельности.  К. Маркс писал: «Человек в процессе производства может дей­ствовать лишь так как действует сама природа, т е.

 

может изме­нять лишь формы веществ» (44.

 

Т.

 

23. С.

 

51—52).  В конечном счете человек, действительно, не может не действо­вать по законам природы. Но для понимания социальной сущнос­ти его производственной деятельности важнее иное. Человек про­рывает узкий для него горизонт природы, его не удовлетворяет стихийное, естественное формирование веществ. И он организует технологический процесс, позволяющий ему к естественным свой­ствам веществ добавлять искусственные, делая природный мате­риал социально полезным. Человек продолжает формообразующий процесс в материальном мире, но вместо естественных форм творит искусственные, создавая культурно полезные вещи.  Для Маркса дерево как природный материал приобретает «чув­ственно-сверхчувственное» свойство лишь в тот момент, когда сде­ланный из него, например, стол становится товаром. «Форма де­рева изменяется, например, когда из него делают стол. И тем не менее, стол остается деревом — обыденной, чувственно восприни­маемой вещью. Но как только он делается товаром, он превраща­ется в чувственно-сверхчувственную вещь» (44. Т. 23. С.

 

81).  Конечно, превращение стола в товар добавляет к его свойствам еще одно — экономическое, но тем не менее, стол и до того, как стать товаром, обладал социальным качеством. Форма стола — это та принципиальная добавка к природному материалу, которая делает дерево качественно новым объектом материального мира. И эта новизна обнаруживается в том, что под влиянием стола как важного условия работы и быта у людей формируется определен­ная потребность, которая в совокупности с другими делает их культурными существами. В потреблении созданных ими вещей развиваются сами люди, возвышается их духовно-культурный облик.  Еще раз возвращаясь к вопросу о месте общественного произ­водства в социально-практическом способе бытия, следует под­черкнуть, что именно оно, начинаясь под влиянием нужды, в силу своего характера окультуривает и облагораживает витальные и порождает новые, чисто культурные потребности.

 

Не потребность, а общественное производство занимает ведущее место в жизни человека. Сформированное в общественном производстве богатст­во материальных ценностей – основа общественных потребнос­тей. Каждая такая ценность (кузнечный молот, швейная машин­ка, жилой дом, стадион и т.д.) — составная часть общественной культуры и в силу этого она стимулирует не животную, а соци­альную активность. В производимых человеком вещах материа­лизуются, объективируются его намерения и замыслы. В матери­альных ценностях духовная жизнь работников производства ста­новится как бы открытой книгой для всего общества. Представле­ния и понятия отдельных людей приобретают общезначимый, об­щественный характер.

 

В потреблении материальных вещей не просто удовлетворяются потребности, но и вырабатывается об­щепринятый стиль поведения, расширяется кругозор и растет куль­турный уровень населения.